— А мы и не против. Знаем, куда за рабами-трэллами обращаться.
— Думаешь, за таких много дадут?
— За Стюрову можно и бочку вина попросить. А то и целую свинью. Ха-ха!
Между тем окладов набрался полный мешок, двое мужей подхватили с постамента дароносицу, и компания собралась отчаливать. Растолкав монахов, викинги двинулись к большим дверям. Огмунд вышел через малые и сразу же услыхал доносящиеся из ближайшей кельи стоны. Открыл дверь.
— Давай уже, кобель. Мы уходим.
Стюр повернулся, не прекращая двигаться.
— Не могу! — мужчина осклабился, что сам демон. — Дева должна стать женщиной!
— Вот похабник. — Огмунд плюнул с досадой и захлопнул дверь с той стороны.
Когда налётчики ушли, монахи, рвя на себе остатки волос, ринулись пересчитывать нетронутый скарб, включая все монастырские деньги. Олалья, не выходя из кельи, пролежала лицом к стене до самых сумерек. Наконец дверь в коморку отворилась, и внутрь ступил еще один монах, освещая себе путь фонарём.
— Лало, — прошептал он, но ответа не последовало. Чернец поставил фонарь на стол, присел на лежанку. — Олалья, это я. Не бойся, они ушли.
Огонёк осветил ни то мальчика, ни то совсем ещё зелёного юнца с подстриженными чёрными кудрями и выбритой тонзурой на макушке, острыми скулами и тонкими губами. Разрез чёрных глаз кажется сродни восточному.
— Ансельмо, — несчастная повернулась, поднялась на локтях. — Я… я…
— Тише, — гость заботливо погладил её по щеке, кожа под пальцами еще мокра от слёз. Как будто опомнившись, Ансельмо вынул из рукава пряник и подал подруге. — Мы забудем об этом. Никто не посмеет…
— Нет! — Олалья рывком села. Сверкающие в полутьме глаза вспыхнули гневом. — Я ничего не забуду! И… Я должна…
— Ты должна выбросить весь этот кошмар из головы! — отрезал дрожащий от гнева Ансельмо, как следует тряхнув девчонку за плечи.
Олалья хрипло зарычала, высвободилась из чужих рук, слепо размахивая кулаками.
— Кошмар?! Кошмар, говоришь? Мне с ним было хорошо, как…ни с кем не было! — последние слова она буквально выплюнула в обидчика. Тот разом обомлел, сжал что есть сил рясу, но ничего не ответил. Казалось, Олалья пожалеет о своих словах, кинется обнимать друга, но девушка лишь пристально глядела на него, выжидая. — Ансельмо. Йемо, — гневные морщинки сошли с нежного лица. — Я не знаю, что со мною творится. Этот человек, его зовут Стюр. Прошу, ты должен найти его!
Ансельмо вылупил глаза, точно лемур. Детское лицо из белого стало серым.
— Йемо, я знаю, ты всё для меня сделаешь. Найди его и скажи, что я… что мне необходимо его видеть. Скажи что угодно, но приведи его ко мне! — и монашка в избытке чувств закрылась руками, выдохнув задушенные рыдания.
Из кельи Ансельмо вышел, шатаясь. В здании монастыря не было ни души: братия всем скопом патрулировала местность, чтобы, не приведи Бог, мадхус — языческие чудовища — не воротились. Одинокий монах заглянул к себе в комнату, достал из сундука старый плащ с капюшоном, пригодный скорее для дождя, нежели для снега, обулся в единственные свои ботинки, подбитые гвоздями, взял со стола фонарь, вздохнул раз— другой и отправился в путь.
Спустившись во двор, поёжился ни столько от мороза, сколько от страха перед стремительно надвигающейся ночью. У лесной межи мелькали десятки жёлтых огоньков — то монахи сторожат ветхую стену. Что ж, придётся изловчиться и промелькнуть незамеченным. Беглец надел капюшон, перекинул за спину дорожную сумку и поплёлся к лесу. У кордона нашёл годное тенистое место вдоль хлева, сунул фонарь под плащ, тишком прокрался. Оттуда зашвырнул в чащу камушек. Уловка сработала: монахи услыхали шорох и разом поплелись туда, где упал камень. Тем временем Ансельмо юркнул меж деревьев и был таков.
Дорогу к деревне путник знал хорошо, как-никак провёл там детство. А всё ж по тёмному густому лесу с единственным фонарём ходить ой как боязно. Да еще эта… Лало. Учудила, нечего сказать.
Безрассудство — переть посреди ночи в захваченную язычниками деревню, да ещё искать там злобного дикаря, который и слушать-то не станет — убьёт или ещё чего похуже. Но Ансельмо не рассуждал. Надо значит надо.
Над головой заухала сова. Луна взошла высоко и теперь кое-как освещала знакомую тропинку, бросая луч сквозь извилистые ветви дуба. Зимний воздух покалывал нос. На душе становилось тяжелей и тяжелей.
Ансельмо знал свою подругу много лет. Маленькой, до того, как остаться сиротой, всеми отвергнутой и забытой, Лало держала Йемо на коленках и развлекала деревянной лошадкой. Подросший, он отбивал кулаками строптивую девчонку от старших деревенских парней, хотя крепышом Ансельмо не назовёшь. Спасибо хоть самого не трогали — ссадины и синяки не в счёт. Тощий, нескладный, да и лицом не вышел — словом, не чета такой красавице, как Олалья. Йемо природа наградила обликом испанца, в чьих жилах течёт кровь мавров, владевших всей южной и центральной частью полуострова: тёмные волосы, карие глаза, смугловатая кожа. Пускай они с Лалой и одного поля ягоды, но всё внимание, как правило, уходило ей. Плохо это или хорошо.
Когда Ансельмо решил постричься в монахи, судьба едва не разъединила друзей. Олалья ни минуты не размышляла — куда пойдёт Йемо, туда пойдёт и она. Детьми они решили выдать длинокудрую Лалу за паренька, и без особых метаний она лишилась своего главного богатства. Глупую затею в монастыре рассекретили: взрослые на диво легко узнают женщин по лицу. Но, учтя совсем ещё ребячий возраст, сиротке позволили быть хористкой и временно находиться в обители. Сейчас пятнадцатилетняя дева доросла бы до послушницы или невесты на выданье. Ансельмо же этим летом исполнилось тринадцать лет.
Какого рода была эта дружба? Романтическая? Пожалуй. Ансельмо не задумывался о характере своей любви к Олалье — любил и всё. И ревность ничуть не тяготила…до нынешнего дня. Чем ему сравниться с этим Стюром? Смешно! Тот раздавит его одним пальцем. И всё же, что Олалья нашла в этом язычнике? Грубый немытый разбойник!
Так-то, Ансельмо, они варят, а ты расхлёбывай!
За лесом показались огоньки факелов, деревья расступились, тропка завела на деревенское кладбище. Юноша, крадучись, пробежал мимо каменных крестов и наткнулся на группу крестьян, копающих могилы. Мужчины и женщины все в рубищах да деревянных башмаках, синие от холода. Рыдающие матери держат крохотные свёртки. Ансельмо перекрестился, подошёл ближе.
— Детей-то за что?