— Помолись за них, святой отец!
Монах окинул взглядом свежие и ещё не зарытые могилы. Утер слёзы. Надо идти дальше.
В деревне царит не меньший хаос. Улицы полны повозок с мертвецами, тел так много, что не уместит ни одно кладбище. Женщины молча сидят на порогах домов, прижимая к сердцу запелёнатых мёртвых младенцев. Детей постарше сгрузили к прочим убитым мужчинам. Женских трупов нет. По дворам без присмотра бродит скот. Прилавки разорены, по крестьянским участкам словно вихрь прошёлся: утварь разбита в щепки, там и сям валяются серпы, вилы, поленья, поилки, чьи-то бадьи, корзины, жбаны для вина… Поломали все тыны, одним раскурочили крыльцо, вторым подожгли крышу… Всё это монах видел мимоходом, но мысли мчались вперёд.
Ансельмо бросился в дом родителей. Поначалу всё казалось нетронутым, но стоило ступить за порог, как леденящий страх парализовал тело и разум.
Старый каменный очаг, пара лежанок, одна из которых двухъярусная, дубовый стол, сундук, украшенный орнаментами и рисунками животных, мамин ткацкий станок, папин верстак… А вон деревянная лошадка, которую папа выстрогал в детстве. Ни у кого не было таких лошадок: белых с подпалинами и с красными удилами.
Юнец не сразу поднял фонарь, прошёл вглубь комнаты. Мать с отцом лежат на полу у кровати. Оба заколоты. Замёрзли совсем, даже запах не выдаёт присутствие смерти.
Когда? Как? Отцу только что исполнилось тридцать, маме и того меньше. В этих синюшных мертвецах не осталось почти ничего от родителей. За что их? За что?
Монах выбежал из дома, не помня себя от боли и необоримой ненависти: к себе — за то, что бросил и никогда не был хорошим сыном, к варварам — за расправу и горе, учинённые словно случайно, шутя. Хотелось рвать, но нечем — с утра ни крохи во рту. Сидя на крыльце, Йемо тщетно пытался справиться с припадком: рвущейся наружу силой, готовой разнести на ошмётки тело и мозг. В агонии чувств, какой не переживал никогда, он почти потерял связь с реальностью. Глянул по сторонам, как алчущий крови волк. Рядом послышался чей-то крик. Ансельмо, недолго думая, тупо пошёл на голос.
В местном кабаке снова пировали викинги. Раздавалось бодрое пиликанье виолы, ему вторила гитара, гитаре подыгрывали барабаны. Из окон бросали пустые кружки и обглоданные кости. Целая свора собак дралась за объедки. Не успел Ансельмо подойти к дверям, как из них вышвырнули какого-то пьянчугу. Тот, вдоволь наевшись снега, поднялся, шатаясь, подхватил с земли крупную головешку и с размаху метнул в дверь. Монахом овладел какой-то болезненный интерес, даже ярость на минуту утихла. Пьяный увалень поковылял вдоль улицы, остановился у колодца, присел, подумал, затем выудил из жбана с водой кружку и стал жадно пить. Ансельмо подошёл ближе.
— Эй ты!
Белобрысый великан поднял осовелые глаза. Более скверной рожи монах в жизни не видал: красная, одутловатая да ещё и тупая. Так и плюнул бы!
— Понимаешь меня?
Викинг выразил понимание по-своему: глотнул вторую кружку воды и выплюнул всё на Ансельмо. Тот отпрыгнул назад, что твой козлик. Великан заржал. «Ах ты свинья!» — чуть было не выпалил монах, но благоразумие взяло вверх. Между тем бражник заорал во всё горло: «Ра-а-аз, два, три, четыре, пять! Вы-ы-ышел викинг погулять!»
Поёт что-то на ихнем варварском наречии, подумал Ансельмо про себя.
Норманн встал и, пошатнувшись на ватных ногах, чуть не угодил в колодец. Юноша злорадно посмеялся. Но для великана он, по-видимому, представлялся не больше клопа. Тот набрал скорости и поплёлся в сторону чьих-то тёмных дворов.
— Мне-е-е свою родную мать! В та-а-ком виде не узнать!
Не понимает латинского, порешил Ансельмо, следуя по пятам за чужеземцем. Вновь нагрянула слепая ненависть. И хорошо, что не понимает! Сейчас он этой твари всю правду-матку в глаза выложит.
— Эй ты, чёрт! Я с тобой разговариваю, грязный язычник! Сегодня утром вы ограбили наш монастырь и обесчестили мою подругу! Один ёрник…как бишь его? Стюр! А! Вижу, ты его знаешь! Так вот, мне нужна эта мерзкая блудня. Я ему пересчитаю рёбра!
Тут викинг круто повернулся, да так, что парень чуть не уткнулся носом в чугунную грудь, ибо приходился рослому норманну до плеча. Мутные синие глаза недобро прищурились, но нехристь и в этот раз от души загоготал. Ансельмо до боли сцепил кулаки.
— Где Стюр, мерзавец ты окаянный?!
Викинг заткнулся, неожиданно глянул с серьёзностью. Взял монаха за руку и решительно куда-то повёл. Ансельмо слабо соображал, что происходит. Они пробрались в чей-то двор, незнакомец отворил утлые двери хлева, и юнец канул в непроглядную тьму.
Пахнет сеном и скотиной. Наверно, в хлеву держат корову. Бревенчатые стены отсырели, прогнили, под ногами что-то противно хлюпает. Ансельмо ощутил на лице горячее дыхание, в нос ударил резкий запах браги. Кто-то грубо припёр к стене. И только теперь юноша осознал, что никакого Стюра здесь в помине нет. Это ловушка.
Тумак под дых последовал так быстро, что подросток не успел сообразить. Мигом позже его отправили в полёт, солома смягчила ушиб плеча о деревянный пол. С силой Ансельмо поднялся на руках, но на лице уже сомкнулась полоска последнего лунного света, а ворота хлева, страшно проскрипев, затворились с той стороны.
Йемо нашёл в себе силы подскочить к выходу. Руки бессильно толкнули створки, меж которыми остался тонкий зазор, достаточный, чтобы видеть часть двора. В горле пересохло, кровь отхлынула от головы, оставив холодное оцепенение и помутнение в глазах. Ансельмо вспомнил обесчещенную Олалью, мёртвые тела родителей, младенцев в разрытых могилах. На секунду мелькнуло смеющиеся лицо Стюра, которого страстно захотелось убить, уничтожить.
— Выпусти, свинья! У меня со Стюром личные счёты! Тебя это не касается, слышишь?! — взревел Ансельмо, переходя на хрип. — Она ему не достанется! Он сдохнет! Мне незачем жить, если её не станет! — обжигающие слёзы обильно прыснули из очей.
В щёлке вдруг показался северянин, так близко, что хмельной жар дыхания сушил влагу на щеках. Варвар глядел с холодной серьёзностью, словно изучал свою жертву. На секунду Ансельмо показалось, что перед ним глаза человека, а вовсе не зверя, не знающего сочувствия.
Норманн долго выдохнул:
— Стюр мне друг. Плевать, что он сделал, я не дам его убить.
Монах не понял ни слова на варварском языке, но подспудно до него дошло, что речь о Стюре и воину тот не безразличен. После викинг ушёл восвояси, а Ансельмо ничего не осталось, как переждать ночь в сыром хлеву. Стоило душевной агонии потухнуть, накатила смертельная усталость. Тело обмякло и отяжелело, но леденящий страх поминутно отгонял сон. После полуночи разгорячённые выпивкой налётчики снова ворвались на деревенские улицы. Падальщики, пьянеющие от запаха крови, рыскали по дворам, ругались, стонали и исходили безумным гоготом. Их манил свет непотушенной свечки в оконце, шорохи за стенами и запах дыма из слабо тлеющего очага. Раз за разом Йемо вздрагивал от звука выбитой двери и женского плача. Никто не кричал и почти не сопротивлялся, но в этой шепчущей тишине безумие подползало ближе и ближе, легко касаясь кожи своей холодной чешуёй. В молитве монах исступлённо благодарил Бога, давшего ему приют в этом сарае и уберёгшего от расправы. Уже на пороге царства Морфея он осознал, что молится не Богу, а вдрызг пьяному белобрысому дикарю.
Проснулся монах оттого, что в него любопытно тыкался бурый телёнок. Вместо подушки — охапка соломы, вместо одеяла — кем-то заботливо наброшенный плащ. Ансельмо нашёл ботинок, который ночью спал с ноги, надел накидку и, корчась от боли, вышел из хлева. Солнце стояло высоко. До того потеплело, что с соломенных крыш стекала талая вода. Шагах в пяти вчерашний подлец беззаботно справлял нужду. Только сейчас Ансельмо обратил внимание, какие у того длинные волосы: пшеничные космы спускаются волнами едва ли не до пояса, отдельные прядки убраны в косицы и перехвачены железными прикрасами. Одежда у варвара такая же, как у тех, что побывали в монастыре.