— Тринадцать. Отец умер тринадцать лет назад.
Магнебод яростно впился пальцами в бороду и засопел.
— Тринадцать! Подумать только. Тринадцать! Во имя отрезанных яиц Святого Филиппа, я надеюсь, вам с графом Лаубером не вздумается продолжать ее тут. Знаешь, можно долго заниматься всякими интригами при дворе, уповая на терпение его величества, но тут вам не императорский двор! Мы в боевом походе! И, думается мне, господин Алафрид, императорский сенешаль, живо возьмет вас за шеи, если вы задумаете что-то такое, что поставит под удар его поход!
Гримберт страдальчески скривился.
— Во имя Господа! Ладно, допустим, я немного пощипал одного из птенцов Лаубера. Мне было скучно, а он был круглый дурак, к тому же, мне требовалось проверить, насколько «Тур» готов к завтрашнему штурму. Ты и в этом видишь интригу?
— Да, — серьезно произнес Магнебод, — Мы оба знаем, что Алафрид благотворит тебе. Он много лет был приятелем твоего отца, но он — императорский сенешаль. Ты знаешь, как поступают императорские сенешали, когда их чувство долга сталкивается с личными чувствами? Ему нужен этот поход. Ему нужна Арбория!
— Судя по тому, сколько людей он собрал в этот раз, речь идет далеко не об одной Арбории.
— Армия собрана серьезная, — подтвердил Магнебод с какой-то непонятной гордостью, — Одних графьёв, считай, четверо, а еще целая свора голодных баронов, а еще святоши, наемники со всех концов империи… Вот увидишь, завтра мы превратим город в один большой, гудящий от боли, костер, в тот же день форсируем Сезию и двинемся дальше на восток, возвещая проклятым еретикам-лангобардам Страшный Суд. Новара, Галларате, Варесе… Они будут падать к нашим ногам как перезрелые яблоки, воя от страха. Потом Роццано, Монца и, черт побери, Милан!.. А уж в Милане…
Глаза Магнебода загорелись яростным огнем. Он уже явственно представлял, как «Багряный Скиталец» идет по пылающим улицам Милана, размалывая короткими очередями автоматических пушек последних уцелевших защитников, как воют боевые горны и звенит потревоженная осколками сталь. Это был его мир, мир, к которому он привык за полвека участия во всех войнах империи. Он никогда не думал, что поставленные цели можно решить куда эффективнее и проще, достаточно лишь иметь подходящий случаю план. В конце концов, подумал Гримберт с непонятно откуда накатившей печалью, он был вепрем, не пауком.
Закончить Магнебод не успел. Со стороны облепленного слугами «Золотого Тура» донесся короткий испуганный крик, и сразу же вслед за ним — негромкий лязг. Так бывает, когда кого-то пробивает навылет, прямо в доспехах, пуля. Но здесь, в самом центре имперского полевого лагеря, неоткуда было взяться вооруженным лангобардам или их лазутчикам. Гримберт перевел взгляд на свой доспех и замер, потрясенный.
Кто-то из младших оруженосцев, менявший масло «Золотому Туру», оказался неловок. Стоя на золоченой броне грудины, он пошатнулся, на миг потеряв равновесие, и этого короткого мига хватило, чтоб предательски ослабевшие руки выпустили ведерко с отработанным маслом. Покатившись вниз, стремительно, как камешек с горы, оно врезалось прямо в маркграфский герб на груди рыцаря и опрокинулось, испачкав его жирной черной жижей. Золотой бык на синем фоне скрылся под безобразной кляксой, оставлявшей на золоченой броне грязные разводы.
Первым сообразил, что произошло стоявший поодаль Гунтерих.
— Растяпа! — зло крикнул кутильер, — Смотри, что ты натворил!
Мальчишка-оруженосец был бледен, как прокисшее молоко — точно увидел в метре от себя живого лангобарда. Кажется, он только сейчас понял, что случилось, и теперь с ужасом смотрел на маркграфа широко открытыми глазами. Он пытался оправдаться, но губы не повиновались ему, дрожали, порождая нечленораздельное бормотание. Так и есть, мальчишка. Лет двенадцати, если не меньше. Гримберт перевел взгляд ниже, где истекал грязной жижей некогда гордый золотой телец. Он почувствовал, как его затапливает злостью, тягучей и обжигающей, как свежая смола. Фамильный герб маркграфов Туринских. Какой-то безродный мальчишка…
Должно быть, он переменился в лице, потому что Гунтерих едва не сжался от страха и даже бесстрашный мессир Магнебод машинально сделал полшага назад. Они оба знали цену гневу маркграфа.
Чудовищным усилием воли Гримберт заставил себя сдержаться. Попытался представить, как гнев хлещет наружу сквозь кингстоны, как аммортизирующая жидкость из бронекапсулы. Он должен сохранить спокойствие. Самодисциплина — важнейшее качество, если он хочет реализовать задуманное. Он не может позволять себе терять контроль в мелочах именно сейчас.
Он сдержался.
— Кажется, твои руки не очень исправно тебе служат, а? — спросил он онемевшего оруженосца, все еще стоявшего на золоченой броне «Тура», — Они подвели тебя, а ведь они — вернейшие твои исполнители, дарованные тебе Господом, не так ли? Очень прискорбный случай. И очень распространенный. Ты даже не представляешь, сколько гениальных сценариев и удачных замыслов пропадает втуне только лишь потому, что исполнитель глуп, неумел или неопытен. Знаешь, что лучше всего делать в таком случае?
Мальчишка осторожно покачал головой. Он все еще был оглушен страхом и едва ли понимал смысл маркграфского вопроса.
— Отказаться от их услуг. Ненадежный исполнитель — худшее, что может быть. Он уничтожит любой план, сколь совершенен бы он ни был. Испортит замысел. Погубит все полотно. Понимаешь? На ненадежного исполнителя никогда нельзя будет положиться. Ведь никогда не знаешь, где он подведет тебя в следующий раз. Единственный способ — избавиться от него, чтобы в будущем застраховать себя от подобных недоразумений. Ты согласен со мной?
Оруженосец медленно кивнул, соглашаясь.
— Вот и отлично, — Гримберт нашел взглядом первого попавшегося сквайра из личной охраны маркграфа, — Отрубите ему руку. Нет, лучше обе. И ототрите проклятый герб.
Он развернулся на каблуках и двинулся к своему шатру, заставляя Магнебода и Гунтериха следовать за собой. Шаг у него был стремителен, если рыцарь и поспевал за ним, то старшему оруженосцу приходилось едва ли не бежать.
— Гримберт… — седой рыцарь нерешительно подергал за кончик своей окладистой бороды, словно проверяя ее на прочность.
— Что?
— Не слишком ли это…
— Ты хочешь спросить, не слишком ли это жестоко?
— Да. Черт возьми, это всего лишь масло! А это всего лишь ребенок. Не виноват же он в том, что…
Гримберт остановился, чтобы взглянуть ему в глаза. И с удовлетворением ощутил, как напрягся его верный рыцарь. Это был добрый знак. Он потратил тринадцать лет, почти половину своей жизни, на то, чтоб убедить весь мир в одной важной вещи. Очень, очень опасно становиться врагом маркграфа Туринского. Это должен помнить каждый, и неважно, что за герб красуется на его щите, графский, баронский или даже герцогский. Знать эту важную вещь должны не только те, кто собирается стать врагом, но и те, кто считает его своим другом. Про это правило он никогда не забывал.
— В мире утверждено семь высших добродетелей, Магнебод. Я помню их так же хорошо, как в те годы, когда только учился читать. Благоразумие, вера, мужество, любовь, справедливость, умеренность и надежда. Но снисхождение среди них не значится. Я не собираюсь поощрять своим расположением людей, которые не в состоянии выполнять свою работу.