Сенешаль положил руку ему на плечо. Рука и в самом деле выглядела слабой, пальцы заметно дрожали, но силы в ней оставалось достаточно, чтобы Гримберт вынужден был замолчать.
— Я терпеть не могу жару, Гримберт. Моя дряхлая плоть слабеет, а имплантаты-иммуноподавители норовят выйти из строя. В империи много проблем, она вечно агонизирует, истекает кровью и скулит, как шлюха, которую пырнули ножом в подворотне. И многие ее проблемы могу решить только я. Будь план Лаубера действительно так хорош, отчего бы мне было не поручить ему весь поход? Почему я на старости лет должен гонять по горам проклятых лангобардов? Неужели мне больше нечем заняться?
— Хочешь вспомнить молодость? — предположил Гримберт с усмешкой, — Надоели вина императорского дворца?
Алафрид неумело погладил его по плечу сморщенными пальцами.
— Я здесь по личному распоряжению его величества. Император действительно очень заинтересован в успехе нашего похода, но есть и другая причина, по которой здесь присутствует его личный сенешаль. Император устал, Гримберт.
Гримберт попытался пожать плечами.
— Мне-то что?
— Император устал, — очень весомо повторил Алафрид, заглядывая ему в глаза, — От сифилиса. От пройдох-чиновников, от вечных склок с Папскими нунциями и шпионами, от неурожаев, войн, придворных интриг, которых в Аахене больше, чем ядовитых змей в яме… А еще он устал от вашей грызни с графом Лаубером, которая длится уже двенадцать лет.
— Тринадцать.
— Неважно. Если бы вы были мелкими баронами, ссорящимися из-за спорного виноградника, все было бы куда проще. Я бы приказал разорвать вас обоих на дыбе, выпил бы здешнего вина и отбыл обратно в Аахен, трахать императорских гетер и есть свежие персики. Но так уж сложилось, что я вынужден сидеть в этом шатре, наслаждаясь запахом людей, не мывшихся с рождения, но искренне считающих себя рыцарями.
Гримберт прикусил язык. Сенешаль не повысил голоса, не изменился в лице, но за знакомой внешностью дядюшки Алафрида вдруг проглянул другой образ — тяжелый, выплавленный из оружейной стали, образ герцога де Гиеннь.
— Вражда — личное дело каждого. Но ваша вражда уже перешла определенные рамки, за которыми она становится делом не личным, но государственным. Тринадцать лет вы изводите друг друга. Засылаете шпионов, устраиваете диверсии, организовываете саботаж, убийства, похищения, пытки… Канцелярия Аахена стонет под непрекращающимся градом ваших кляуз, наветов и взаимных упреков. Лучшие умы его величества вынуждены терять время, разбираясь в ваших хитроумных манипуляциях и заговорах. Но хуже всего то, что страдает империя. Истощая друг друга, вы истощаете ее силы. Как раз тогда, когда эти силы нужны как никогда. Бретонцы осенью замышляют большой поход на наши западные рубежи. Неметы избрали нового короля и уже алчно присматриваются к южным границам. Кимвры и батавы вот-вот объединятся, мечтая отхватить себе кусочек от еще дергающейся жертвы подобно стервятнику-падальщику. Я могу расписывать все проблемы и дальше, но, думаю, в этом нет необходимости. Ты умен, поймешь все и так. Империя не может позволить себе терпеть дальше вашу вражду. Это слишком дорого ей обходится. Когда на пороге голодный год, рачительный хозяин урезает траты.
Гримберт решительно сбросил его руку с плеча, хоть это далось ему не без труда, силы в ней было заключено еще предостаточно.
— Право отмщения на моей стороне, дядюшка Алафрид. Этот человек убил моего отца!
— Мы с твоим отцом были близкими друзьями, Гримберт. Неужели ты думаешь, что я бы смолчал, если бы граф Лаубер имел хоть какое-то отношение к его смерти?
Да, захотелось сказать Гримберту. Смолчал бы. Из-за донорской крови и гормональных коктейлей, которые закачивают в тебя придворные лекари, ты сам не замечаешь, как с годами в тебе остается все меньше Алафрида. И все больше — герцога Гиенньского, императорского сенешаля. Ты так прочно врос в огромный имперский механизм, сросся с его кровеносной и иммунной системой, что уже перестал отделять его от себя. И если бы за спокойствие империи пришлось бы заплатить смертью моего отца — будь уверен, ты заплатил бы. Может, и мою голову швырнул бы на весы в качестве довеска, а? Только дело в том, что я умнее своего отца, чтобы позволить использовать себя как разменную монету. В этом ты еще убедишься, дядюшка.
— Тринадцать лет назад даны осадили Женеву. Кто пришел на помощь осажденному графу Лауберу?
— Твой отец. Твой отец пришел ему на помощь.
— У него не было времени собрать большое войско. Полсотни рыцарей — против двадцати тысяч варваров. Но он двинулся к Женеве, потому что так повелевал его рыцарский долг и союзные обязательства. Он поступил как добрый сосед и христианин.
— Твой отец был храбрейшим человеком, мой мальчик, это признавали даже его враги.
— И что сделал граф Лаубер, вместо того, чтоб прийти ему на помощь в этом бою? Он спрятался за крепостными стенами, как слизняк. И наблюдал за тем, как даны берут верх. Как медленно вырезают цвет туринского рыцарства во главе с моим отцом. Возможно, у него еще был шанс отбиться, но его предали наемники-квады. Перешли на сторону данов. И бой превратился в бойню!
Сенешаль качнул головой.
— Твой упрек справедлив, но обвинение в убийстве… У графа Лаубера не было достаточно сил, чтобы как-то повлиять на этот бой.
— У него не было достаточно чести! — прорычал Гримберт, — Он спрятался, как трус, и наблюдал за бойней под стенами своего замка!
— Едва ли это облегчит твою боль, но твой отец принял смерть как храбрейший из нас, как герой…
Гримберт рассмеялся. Судя по тому, как дернулось лицо Алафрида, смех вышел злой и неестественный, как скрежет челюстей падальщика.
— Как герой? Даны навалились на него со всех сторон. Он стрелял, пока не опустел боекомплект, а после этого проламывал им головы руками. Его доспех был алым от крови. А потом даны ударили по нему термическим излучателем. Варварское оружие, примитивное и неэффективное. Но его хватило, чтобы мой отец заживо сварился прямо в своей бронекапсуле. Его череп даны еще несколько лет использовали вместо кубка. Фаланги его пальцев эти мерзавцы носили на шеях как оберег от сглаза. Умер, как герой, значит? Думаю, ему было бы приятно услышать это!
Алафрид стиснул зубы, тяжело задышав, и Гримберт невольно подумал о том, что, быть может, был слишком несправедлив в своих подозрениях. Возможно, в много раз латанном старом теле герцога де Гиеннь еще осталось несколько старых клеток того человека, которого он когда-то знал.
— А теперь слушай меня, мальчик мой! — пророкотал сенешаль, — И, черт тебя возьми, слушай повнимательнее, потому что повторяться я не стану. Его величество считает, что ваша надуманная свара длится слишком долго.
— Лет на десять дольше положенного, — согласился Гримберт, — Но он сам виноват. Это он выдал особый ордонанс, запрещающий нам с графом Лаубером вызвать друг друга на бой.