— После потолкуете, — вмешался Борис. — Благодарю тебя и людишек твоих, странниче. Василий, возьми грамоты и распорядись, чтобы дары сии унесли.
— Сделаю, государю, — поклонился тот.
Борис дал нам знак следовать за ним, а сам в сопровождении четырех рынд пошел по коридору.
3. Отведай ты из моего кубка…
Когда я готовился к миссии, я много читал про времена Бориса Годунова. Пиры при нем были невиданного в Западной Европе размаха — однажды в Серпухове, например, пригласили десяти тысяч человек, еду и питье возили возами, и никто не ушел голодным. А царь сидел на золотом кресле во главе пиршества.
Покой же, куда нас привели, был, такое у меня сложилось впечатление, для трапез в кругу самых близких друзей и сподвижников. Декораций здесь практически не было, бревенчатые стены, и красный уголок с иконами, перед которыми теплилась лампадка. Из мебели здесь были стол человек на двадцать, не больше, и маленький отдельный столик для царя — с вышитой золотом скатертью. Наша же была льняной, но тоже с искусной вышивкой, с фантастическими птицами — сирины, алконосты и ещё какие-то, не знаю даже, как они называются.
Я попросил у царя разрешения принести "заморских" калифорнийских вин, показав стольнику, как пользоваться привезенным нам в дар штопором.
— А отведай ты своего вина, — сказал мне царь.
Стольник мне налил полный кубок зинфанделя, отчего бутыль опорожнилась почти на треть, и я отпил большой глоток. Потом стольник налил царю, Ринату и Саше. Другие приносили закуски — соленые и жареные грибы, перепелок и холодное мясо с хреном, осетрину и другие копченья… Маленькие золотые тарелочки ставили на царский столик, а серебряные побольше — на наш. Каждое из блюд на царском столе попробовал один из слуг, после чего мы помолились, перекрестились, и начали есть, "что Бог послал". Было необыкновенно вкусно — царские повара знали свое дело.
Затем царь хлопнул в ладоши, и все стольники, споро собрав тарелки, удалились — оставались лишь те самые четверо рынд с топориками. Царь посмотрел на меня тяжелым взглядом и промолвил:
— А теперь поведай мне, княже, кто вы такие и откуда на самом деле пришли. А то все у вас не так — и одежда и твоих людей другая, и механические дары у вас зело чудные, но таких нигде в мире нет, и даже вино у вас совсем иное, чем у гишпанцев, волохов и французов. А еще мне человечек донес про ваши подвиги в Ревеле. Верю я, что вы люди русские, и верю я, что вы православные, хоть и креститесь, как греки, тремя пальцами. Но если бы были такие русские земли в Америке, то узнал бы я об этом давным-давно, а не только сейчас. Так что расскажи мне правду. Потому я и услал всех бояр — неча им про это знать. А охрана моя — люди верные, умеют держать язык за зубами.
К такому обороту я готов не был. Времени думать у меня не было, и я начал:
— Не вели казнить, царю-батюшко, вели миловать.
Борис отмахнулся.
— Княже, велю тебе рассказывать прямо, как на духу. И не называй меня «царь-батюшка», ты же дворянин, а не крестьянин. Зови просто «государь».
— Царю-батюшко… государю, мы родились все в другое время, через много-много лет, и Русь постигли за это время страшные беды. И Господу было угодно перенести нас во время твоего царствования и в земли американские, чтобы помочь Руси преодолеть несчастья и лишения. Мы хотим, чтобы Русь была сильной, и чтобы все люди жили богато и счастливо.
Царь вдруг сказал:
— А ну перекрестись!
Я перекрестился, подошел к висевшим тут иконам, поклонился каждой земным поклоном и поцеловал ее. Ринат и Саша сделали то же самое.
Борис посмотрел на нас и сказал:
— И что будет с Русью в дни моего царствования?
Я ответил:
— Народ будет тебя поначалу любить, но большие беды будут. В следующем году земля родить не будет — вместо лета будут токмо холода, дожди, а потом зело ранние заморозки, и весь хлеб погибнет. И в последующее лето не будет урожая — все запасы съедят, и нечего будет сажать, а то, что посадят, принесет очень мало, ведь холод продолжится. Да и монастыри с помещиками оставят зерно в амбарах, понадеясь продать его подороже. Много людей умрет, очень много, почти половина. Потом в Польшу придет монах-расстрига, Гришка Отрепьев, и скажет, что он — царевич Димитрий, который не умер в Угличе, а чудом выжил.
— Не убивал я Димитрия, не убивал! Блаженный он был — Божий человек, как такого можно убить?
— Знаю, государю. Но многие в это поверят — кто на самом деле, а кто сделает вид, что поверил. И пойдет сей Лжедмитрий — так его называют наши истории — войной на Русь вместе с ляхами. И токмо изменой сможет дойти до Москвы. А шведы захватят устье Невы и города рядом с ним, и торговать Руси можно будет только через Архангельск и Астрахань, на Балтику пути не будет.
— Наказал меня Господь, окаянного, — сказал Борис. — Слишком зело я хотел шапки Мономаха, стал царем вперед места, пред более родовитыми боярами. Наказал меня и весь народ. И все по моей вине…
— Нет, государю, не так, — сказал я. — Холод и голод будет во многих странах. Ничего с ним не поделаешь.
Борис посмотрел на меня, в глазах появилась крупица надежды. И я продолжил:
— Но есть вещи, которые надлежит сделать, чтобы Русь осталась сильна, чтобы народ ее не умирал тысячами и тысячами, чтобы ляхи впоследствии не дерзали идти на землю Русскую, чтобы шведы побоялись даже думать о том, чтобы напасть на русских купцов. Именно для этого Господь и привел нас к вам.
Годунов задумался, потом хлопнул дважды в ладоши, и принесли супы: грибной, уху тройную, похлебку мясную, окрошку холодную. Я про себя отметил, что не соблюдают здесь Петров пост; впрочем, вспомнилось, что его действительно ранее блюли только лица духовного звания. Поев, Борис посмотрел на меня и сказал: