Репенин стал прощаться. Все гурьбой высыпали на крыльцо провожать.
– Чуть не забыл! – спохватился он, отрываясь на минуту от зажигательно смеющейся хозяйки. Ему попался на глаза круглый баумкухен с приколотой к нему карточкой.
Он торопливо передал печенье Адашеву.
– Завези это сам тётушке Ольге Дмитриевне и расскажи ей всё подробно. Она так ценит всякий пустяк.
Его перебили опять на полуслове.
– На дорогу… Посошок… – раздались возгласы. Перед Репениным стояла, сверкая зубами, хозяйка со стопочкой шампанского на подносе.
– Сер-гей Андре-ич… – залился высоким баритоном щёголь-инженер, по-цыгански подёргивая струны.
Остальные подхватили шумным, нестройным хором.
– Серёжа, Серёжа… – с застенчивой фамильярностью выводили дамы.
Репенин благодушно выпил и раскланялся.
– Имею слово графа на обед ко мне во вторник, – напомнил поляк-помещик.
Хозяйка, поднимая на прощанье руку к его губам, со взглядом, полным обещания, тихо проговорила:
– До скорого, надеюсь, граф…
Тёплое прикосновение этой гибкой смуглой женской руки царапнуло его по нервам. Безотчётно он пробормотал:
– Весь к вашим услугам.
– Весь?
Она вопросительно потянулась к нему, вызывающе глядя прямо в глаза, и, откинув назад голову, вся заколыхалась от смеха.
У крыльца, побрякивая чеканным набором и бубенцами, стояла щёгольская тройка. Коренник нетерпеливо бил копытом землю. Пристяжные, шеи кольчиком, косились, раздувая ноздри. На козлах, сидя бочком, рябой курносый троешник в бархатной безрукавке перебирал натянутые вожжи. Его поярковый гречишник лихо был заломлен набекрень; кудри сбоку выбивались ухарским зачёсом.
– Панский выезд, як Бога кохам! – польский коннозаводчик невольно залюбовался.
Вдруг его густые брови насупились.
– А вот нам, полякам, ваша русская администрация запрещает национальный выезд цугом.
Он судорожно схватился за седеющий подусник.