- Двадцать лет вы не выходили из Кампо Реаль, сеньора! – заметил Баутиста.
- Я сильно тосковала. Но спустя долгое время я вернулась, Баутиста. В Кампо Реаль родится мой внук, в Кампо Реаль я обучу его на свой лад. Он не поедет далеко, чтобы возвращаться другим. И будет принадлежать мне!
Ренато прошел широкий вестибюль и прислонился к резным деревянным перилам. Он поспешно покинул главный вход дома, с жгучим нетерпением отодвинул от себя приветствия и традиционные церемонии; с нестерпимым желанием сбежать от всех и всего, дошел до глубины галереи, над которой находилась библиотека. Стояла ночь, в безоблачном небе медленно поднималась желтая луна.
- Кофе, сеньор.
- Благодарю. Оставь его там, где хочешь.
Янина наклонилась, поставила фарфоровую чашку на маленький серебряный поднос поверх деревянных ограждений, но не ушла. Она стояла неподвижно, глядя на Ренато, прочитывая в каждой черте лица, в каждой борозде его кожи бурную драму, кипящую в душе. Ренато Д'Отремон резко обернулся и спросил:
- Ты еще здесь? Чего тебе?
- Сеньора София очень обеспокоена, сеньор, по моральным причинам. Крайне обеспокоена. А так как ее здоровье не очень хорошее. Она хотела бы знать, правда ли сеньор вернется этой ночью в Сен-Пьер.
- Она велела спросить?
- Нет, сеньор. Я не хотела вас сердить. Но я знаю, она измучена этой мыслью. Если бы сеньор подождал несколько дней, остался с ней на пару недель…
- Хорошо. Скажи, что мне не нужна повозка этой ночью. Если это обрадует.
- Благодарю вас, сеньор, благодарю от всей души.
Сильное волнение сквозило в словах Янины, а Ренато посмотрел прямо на нее впервые, возвращаясь к действительности, будто пытаясь заглянуть в мир непредвиденных мыслей, пылавших в черных глазах метиски. Возможно, он впервые осмотрел ее с ног до головы. Странное создание: стройная, восковая статуя. Он не обнаружил роскошных форм, присущих женщинам ее расы, отсутствовала чувственная грация, которая обычно расцветала под разноцветными платками женщин Мартиники. Бесстрастная, словно идол, фетиш; лишь глаза выдавали внутренний огонь, изящные приоткрытые губы ревностно хранили тайну, лежавшую на поверхности Кампо Реаль, неуловимую тайну, которая словно шла дальше, скрепленная волей в тонкую и липкую сеть тайных мыслей. С возрастающим беспокойством Ренато отдалился от нее.
- Простите, если осмелюсь спросить, но сеньору досаждает мой вид?
- Мне? Почему? Иди успокой хозяйку. Скажи, что я не поеду, по крайней мере этой ночью. Скажи… Ладно, говори, что хочешь, но…
- Но уходи, – закончила Янина его фразу. – Не это?
- Уходи или оставайся – для меня все едино, – горячился Ренато, взрываясь. – О чем ты думаешь? Твои намеки становятся нахальными! Когда я хочу побыть один, я желаю, чтобы меня оставили. – И изменившись в лице, откровенно грубо спросил: – С чего ты плачешь?
- Простите. Знаю, я не имею права плакать. Простите, сеньор. Я уже ухожу.
- Подожди, – смягчился Ренато, совсем запутавшись. – Я сам не знаю, что со мной. У тебя дар выводить меня из себя. Скажи ты прямо, было бы лучше. Я ничего не имею против тебя. Ты верно служишь мне или считаешь, что служишь. К тому же, заботу и внимание отдаешь матери. Я прекрасно понимаю, что ты лучшая ее служанка. Если с тобой что-то случилось, если чего-то хочешь, скажи наконец.
- Я лишь хотела облегчить ваши мучения, сеньор.
- Кто тебе сказал, что я мучаюсь?
- Достаточно посмотреть на вас, сеньор. Раз вы впервые согласились меня выслушать, если бы вы жили, как другие сеньоры, соседи, владельцы ближайших усадеб… Они не мучаются так, сеньор. У них есть, возможно, такие же неудобства, заботы: семья, жена, усадьба. Но у них есть место для счастья.