"Ты за это поплатишься, Элимер! Ты и твоя дикарка. Я этого так не оставлю. Никто не смеет так со мной обращаться, будь он хоть трижды кханом!".
***
Время близилось к полуночи, и Элимер, выйдя от наложницы, сразу отправился в свои покои. Пришло время, думал он, избавиться от Зарины. Если сегодня она проявила непозволительную наглость, значит, проявит еще не раз. А у него есть намного более важные занятия, чем решать проблемы со своими женщинами. Отправить ее обратно на родину или оставить в Инзаре он решит позже. Тем более, с той поры, как в его жизни появилась Шейра, он практически потерял интерес ко всем прочим женщинам.
При мысли об айсадке лицо его разгладилось. С той ночи после бракосочетания она сильно изменилась. Элимер по-прежнему не питал иллюзий по поводу ее чувств, он сознавал, что любви к нему девушка не испытывает и, вероятно, никогда не испытает. Но также он видел, что в душе ее больше нет ненависти и страха, а это его радовало.
В целом же айсадка вела себя довольно странно. Иногда дружелюбно и охотно отвечала на его ласки, часто смеялась, что-то рассказывала или спрашивала. В такие дни он всегда старался найти время, чтобы отправиться с ней в степь: они наперегонки мчались по равнине, а еще он продолжал учить ее обращаться с мечом, заменив в этом Видольда. А иногда она вытворяла разные умиляющие его глупости. Например, как-то раз, в начале весны, сорвала торчавшую из земли красную прошлогоднюю травинку и непонятно зачем принялась вплетать в прядь его волос. Когда Элимер спросил, что она делает, Шейра посмотрела на него, пожала плечами и ответила: "Вплетаю траву в твои волосы". И он не стал интересоваться, зачем она это делает, понимая, что услышит лишь столь же незамысловатый ответ. Вместо этого решил просто насладиться легкими прикосновениями ее рук. Несколько раз они заезжали в охотничий домик, радуя этим Еху, который теперь упорно именовал Шейру Великой Кханне, хотя айсадку это изрядно смущало. Там, посреди леса, их ночи казались восхитительнее всего.
Однако в другое время Шейра снова менялась, становясь похожей на прежнюю себя. Неприязненный взгляд, глухой мрачный голос, резкие, зачастую обидные для Элимера слова. Улыбка исчезала с ее лица, она погружалась в молчание, а если что-то и говорила, то холодно и неприветливо. В такие дни Элимер предпочитал оставлять ее в покое: ему совсем не нравилось, когда она вздрагивала и напрягалась в ответ на его прикосновения.
Он, конечно, понимал, что такое противоречие в ее поведении объяснялось борьбой, что велась в ее душе: борьбой между женщиной и айсадкой. Но легче от этого не становилось. Поэтому он не возражал, когда в подобное время она уезжала в степь или лес, иногда надолго, с Видольдом или одна со своими подросшими щенками. Именно в этот период Элимер и вспоминал о наложницах.
***
Весна была в разгаре. Время, когда степь неузнаваемо преображалась, окрашивалась в нежные и яркие тона, наполнялась ароматом и свежестью молодой травы. Увы, время это длилось недолго, лепестки первоцветов скоро облетали, все сильнее начинало жарить солнце, и равнина снова превращалась в покрытую тусклой зеленью беспредельность. Чтобы не пропустить благословенное время весеннего расцвета, Шейра несколько дней назад отправилась туда со своими гончими. Она, Элимер не сомневался, жила там под открытым небом и была вполне этим довольна. И раньше, чем через пару суток ожидать ее возвращения не приходилось.
Однако она вернулась на следующий же день, когда над Отерхейном разразилась первая в году гроза. Элимер столкнулся с ней как раз в тот момент, когда она входила в замок. Вымокшая, заляпанная грязью, она держала в руках поводки, с которых рвалась пара гончих, отряхивая шерсть и брызгая бурыми каплями. Когда собак забрали и увели слуги, Шейра опустила руки, облегченно вздохнула и подняла взгляд на кхана. Ему вдруг очень захотелось ее обнять, что он и не преминул сделать. Его не смущало, что светлая одежда сейчас же покроется грязными пятнами: слишком рад он был видеть айсадку, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Пытаясь освободиться из его объятий, Шейра, путая слова, что иногда случалось с ней, когда она волновалась, произнесла:
– Всю сейчас раздавишь, мой Кхан, меня ты.
Он ослабил объятия и слегка отодвинулся от нее.
– Просто я рад тебя видеть. Думал, вернешься позже.
Она забавно нахмурила брови и импульсивно пожаловалась:
– Тьма и проклятье! Эта сучья гроза оставила меня без добычи. Все безмозглые дутлоголовые козы разбежались, сожри их дети Ханке! А в Инзаре меня остановили ублюдочные дружинники! И мне пришлось этим отпрыскам шлюхи доказывать, что я…
– Шейра! – воскликнул Элимер удивленно, услышав этот поток отборной брани. Но в следующее мгновение не смог сдержать смеха. Слишком забавными получались эти слова, слетавшие с языка айсадки.
– Шейра, – повторил он, – и когда это ты успела выучить отерхейнские ругательства? Ты хотя бы знаешь, что они обозначают? Тебе больше нельзя так говорить.
– Почему? – с искренним недоумением спросила девушка. – Видольд всегда так говорит.
– Ах, Видольд, – усмехнулся Элимер. – Тогда все ясно. Только не надо брать с него пример. Поняла?
Шейра вдруг неожиданно весело подмигнула ему:
– Слушаюсь, Великий Кхан, – и тут же понеслась вверх по лестнице, к своим комнатам.
Когда айсадка только что появилась в Отерхейне, кто бы мог подумать, что она отличается таким жизнелюбием?