За дверью в углу стояли швабры и ведра с тряпками. С горьким чувством Женька завозила шваброй по полу. Мысли одолевали одна печальнее другой. Видели бы родители, как их ненаглядный ребенок темной сентябрьской ночью моет общественный туалет.
Однажды ей пала открыл секрет оптимизма.
— Во всем,— сказал он,— старайся найти что-нибудь хорошее. Речь не о вопиющих безобразиях, ты меня понимаешь. Скажем, неохота стоять в очереди за огурцами, думай, что специально вышел тут поторчать.
Женька напыжилась и представила, что ее сюда привел душевный порыв. Это почти удалось, но все рухнуло, когда с санинспекцией явился ночвос.
Указательным пальцем провел он в углу за дальним унитазом и очень пристально проверочный перст изучил.
Это было равносильно тому, как капитану одного корабля доложили:
— Палуба надраена!
Тот снял парадную фуражку и запустил по доскам — белым верхом вниз. Приносят ему ее, а она попачкана.
Пришлось и Женьке, и матросам — каждому свое — перемывать.
Когда она вернулась, люди спали. И ей приснился сон: чудовище с головой рыбы, телом — початком кукурузы, на перепончатых лапах бегает по дому, как крыса.
Хорошо, когда дома все хорошо.
Тогда ты хоть в интернате, хоть в жерле вулкана — нигде не пропадешь.
Одного Женькиного приятеля родители так дооберегали, что он до старости лет шнурки на ботинках завязывать не умел. Его этому и не особенно учили. «Шут с ними, со шнурками,— говаривал его папа.— Зато сын с отцом вместе рядом по жизни пойдут. Чужих-то не напросишься ботинки зашнуровывать!»
А Верка Водовозова — та девочка приходящая, которая спит и ест дома, а учится в интернате, спит и видит, чтобы каким-нибудь образом очутиться в вечной разлуке с домашними.
Папа у нее, сценарист Давид Георгиевич Водовозов. Грел Верку по всем швам за малейшую провинность. Очень уж хотел воспитать ее, как он говорил, настоящим человеком. Причем не простым, а ренессансным. То есть личностью всеобъемлющей широты интересов. Типа Леонардо да Винчи.
В интернат Верке позволили ходить по причине его английского уклона. Мама — тетя Дора, любительница искусств, насильно обучала ее вокалу.
Явное предпочтение тетя Дора отдавала героической, воинственно подъемной оратории «Иуда-Маккавей». Она аккомпанировала, Верка не по доброй воле исполняла партии хора, а Давид Георгиевич пел главную арию Иуды.
— Я мужчина бурный,— говорил Давид Георгиевич.— Если что меня губит, так это темперамент.
Хотя его темперамент губил не его, а Верку. Он на невыученные арии, как английский моряк, отвечал кулачной расправой. Ему казалось, что человек Возрождения воспитывается чисто средневековыми методами.
— Всех великих мастеров в детстве галошили,— заявлял Давид Георгиевич.
Жена его, тетя Дора, была музработником в детском саду. Орунья! Ее крика самые крепкие нервы не выдерживали.
— Как ты смеешь сидеть в моем присутствии?! — кричала тетя Дора на Верку.