Поистине чудовищным казалось Борису Викторовичу существование людей, которым неинтересно, что происходит в мире шахмат. Сам он по этому вопросу взахлеб читал всю выходящую в свет периодику.
У адыгейского народа есть такой обычай: когда человек уходит из жизни, у них принято два или три месяца носить ему на могилу еду. Если бы, не дай бог, это приключилось с Борисом Викторовичем, то адыгейцы не менее полугода носили б ему ежемесячник «Шахматы в СССР».
Но неверно думать, будто Борис Викторович так уж односторонне видел жизнь. Когда он был еще совсем неоперившимся юнцом, он имел иное страстное увлечение — шашки. Сколько было сомнений и тревог, сколько оглядок, метаний и опаски, когда в один прекрасный день он почувствовал, что смысл жизни не в шашках, а в шахматах.
Он очень переменился, легкий и лучезарный, он сделался сумрачен и несловоохотлив. Едва ли можно было считать его одушевленным существом, когда Борис Викторович часами неподвижно сидел, вперив взгляд свой куда-то в сторону или в пол.
— Я решил бросить шашки,— удрученно, прикрыв лицо рукой, сказал он жене, насмерть перепуганной случившейся в нем переменой.— Кто-то ведет меня, сметает с шашечной доски, нашептывает на ухо: «Борис, твое призванье— шахматы».
Жена заплакала, заподозрив, что заодно с шашками он бросит и семью. Однако Борис Викторович поступил благородно. Он сказал:
— Не плачь, жена. Семью не брошу. Но я не могу сейчас жить обычной жизнью!
И он прекратил выполнять три святые обязанности по дому: бегать в овощной за картошкой, пылесосить персидский ковер и выносить ведро в мусоропровод.
Теперь он счастлив, что остались позади годы колебаний и свершилось его духовное перерождение. Пусть он пока не мастер и пусть пока не кандидат в мастера, но он, как бы это сказать, шахматист-поэт!
Вот Борис Викторович входит в класс: дверь приоткрывается, вплывает — метр на метр — шахматная доска. На ней прицеплены картонные фигуры. Доска тянет за собой фигуру Валетова. Он крепко держится за шахматную доску, рука у него плоская, большая, с татуировкой: «Cognito ergo sum» — «Мыслю, следовательно, существую».
Он носит старомодный пиджак в талию с чуть расходящимися полами, матерчатые ботинки — все это лоснилось и было довольно затертым. Только ушанка — новехонькая, «соль с перцем», великолепно смотрится на его бурлящей шахматными комбинациями голове.
Она до того ему к лицу, что Борис Викторович Валетов не снимает ее, войдя в класс, как это водится у джентльменов, не обнажает свою «соль без перца» седую, с залысинами макушку, и — с ходу! — пускается объяснять благородный риск и накал английского начала... Народ попробовал «начало» разыграть. Валетов, тонко различая оттенки нерадивости, наставил двоек с минусом и колов с плюсом...
А вечером в спальне пошли разговоры. Про шапки. Где и почем их, такие, раздобывают.
— Может быть, в кастелянной? — спрашивает Женька.
— Ну да! — говорит Шура.— Я б тогда тоже не прочь.
— И шубу бы! — говорит Женька. А то мое пальтишко, оно, конечно, по мне обмялось, но нет в нем. конечно, шика.
— Да я спросила,— заявляет Шура.— Борис, говорю, Викторович, где ушанку брали?
— А он?
— «Бу-бу-бу-бу», что-то невразумительное. Типа того, где брал,— там нету. А я: ну где? А он — бац! — между нами шахматную доску и, не ответив, удалился.
Странно, подумала Женька, чокнутая насчет злодейств, чего это он темнит? Не банда ли спекулянтов орудует у нее под носом? Не связаны ли спекулянты с сетью разбросанных по миру браконьеров? Из чего шапки? Канадский волк? Бразильский тушкан? Камышовый кот? Вдруг это звери, исчезающие с лица Земли?..
Бессловесное появление Проракова прервало разговоры о шапках.
Так кончился день, в котором выпал первый снег. А снега к ночи и след простыл. Стаял.