Мне казалось, что с потерей Кузнечика я лишился всего. Или, возможно, горе заставляло меня уничтожать то немногое, что сохранилось в моей жизни. Я неделями бродил по замку, изощренно оскорбляя тех, кто был достаточно глуп, чтобы заговорить со мной. Шут избегал меня. Чейд не звал меня. Пейшенс я видел трижды. Первые два раза, когда я приходил на её вызов, я делал минимальные попытки быть вежливым. На третий раз, утомленный её болтовней о том, как подрезать розы, я просто встал и ушел. Больше она меня не звала.
Но пришло время, когда я почувствовал, что должен общаться хоть с кем-нибудь. Кузнечик оставил огромную пустоту в моей жизни, и я не предполагал, что мой уход из конюшен будет таким опустошающим, каким он оказался. Случайные встречи с Барричем были невероятно неловкими, мы оба мучительно привыкали делать вид, что не знаем друг друга.
Мне до боли хотелось пойти к Молли и рассказать ей обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я впервые приехал в Олений замок. Я в деталях представлял себе, как мы сидели бы на берегу, а я рассказывал бы и, когда закончил, она не стала бы судить меня или советовать, а просто взяла бы меня за руку и сидела рядом со мной. Наконец она узнала бы все и мне не пришлось бы больше ничего от неё скрывать. И она не отвернулась бы от меня. Я не смел воображать ничего большего. Я страстно желал этого и боялся. Этот страх известен только мальчику, чья возлюбленная на два года старше его. Если я отнесу ей все мои горести, вдруг Молли станет считать меня беспомощным ребенком и жалеть? Возненавидит ли она меня за все то, о чем я ей никогда не рассказывал раньше? Десятки раз эта мысль уносила меня прочь из Баккипа.
Но месяца через два, когда я рискнул отправиться в город, мои предательские ноги подвели меня к свечной мастерской. Со мной случайно оказалась корзинка с бутылочкой вишневого вина и четыре или пять маленьких колючих желтых роз, добытых в Женском саду ценой нескольких клочков кожи. Их аромат перебивал даже запах кустов эстрагона вокруг. Я сказал себе, что у меня нет никакого плана. Я не должен рассказывать ей все о себе. Я даже не должен видеть её. Я могу решить по дороге. Но в конце концов все решения были приняты, и они не имели ко мне никакого отношения.
Я пришел как раз вовремя, чтобы увидеть, как Молли уходит рука об руку с Джедом. Они тихо разговаривали о чем-то, едва не соприкасаясь головами. Выйдя из мастерской, Джед остановился, чтобы заглянуть в лицо Молли. Она подняла на него глаза. Когда он медленно протянул руку, чтобы легко коснуться её щеки, Молли внезапно превратилась в женщину, какой я не знал её прежде. Двухлетняя разница между нами была бездной, которую я не надеялся когда-нибудь преодолеть. Я шагнул за угол прежде, чем она увидела меня, и отвернулся, опустив голову. Они прошли мимо меня, как будто я был деревом или камнем. Голова её лежала на его плече. Потребовалась вечность, чтобы они скрылись из виду.
В эту ночь я напился сильнее, чем когда-либо, и проснулся на следующий день в каких-то кустах на полпути к замку.
Чейд Фаллстар Падающая Звезда, личный советник короля Шрюда, написал обширное исследование «сковывания» в период, предшествующий войнам красных кораблей. Вот что можно прочесть в его записях:
«Нетта, дочь рыбака Тилла и крестьянки Риды, была захвачена живой в городе Живые Ключи на семнадцатый день после окончания праздника Встречи Весны. Она была «перекована» пиратами красных кораблей и вернулась в свой поселок тремя днями позже. Её отец погиб во время того же набега, а мать, имея пятерых младших детей, не могла справиться с Неттой. Ко времени «перековки «девочке было четырнадцать лет от роду. Она попала в мое распоряжение спустя примерно шесть месяцев.
Когда её впервые привели ко мне, она была грязной, оборванной и чрезвычайно ослабевшей от голода, поскольку её бросили на произвол судьбы. По моему распоряжению её вымыли, одели и поместили в комнаты, смежные с моими. Я обращался с ней так, как мог бы вести себя с диким животным. Каждый день я собственными руками приносил ей еду и стоял около неё, пока она ела. Я следил, чтобы в комнатах было тепло, чтобы её постель была чистой и чтобы у неё всегда были все мелочи, которые требуются женщине: вода для мытья, щетки, гребенки и прочее, необходимое представительнице прекрасного пола. В добавление к этому я проследил, чтобы у неё были различные принадлежности для шитья, поскольку выяснил, что до «перековки» она очень любила этим заниматься. Моим намерением было посмотреть, может ли «перекованный» в хороших условиях снова стать тем человеком, каким он был раньше.
Даже дикое животное можно приручить, если хорошо обращаться с ним. Но душу Нетты не задевало ничто. Она потеряла не только женские привычки, но даже и здравый смысл животного. Она ела руками, пока не насыщалась, а потом бросала на пол все оставшееся, так что это вскоре растаптывалось. Она не мылась и никоим образом не ухаживала за собой. Даже большинство животных пачкают только вокруг своих жилищ, но Нетта не берегла даже свою постель, она была как мышь, которая оставляет экскременты повсюду.
Она могла говорить разумно, если хотела или если очень сильно желала получить какой-то предмет. Если она говорила по собственному желанию, то, как правило, чтобы обвинить меня в том, что я что-то украл у неё, или чтобы бормотать в мой адрес угрозы, если я немедленно не дам ей какой-то предмет, который она решила получить. Её обычное отношение ко мне было подозрительным и полным ненависти. Она игнорировала мои попытки нормально разговаривать, но, не давая ей пищи, я мог добиться ответов на мои вопросы в обмен на еду. У Нетты сохранились ясные воспоминания о родне, но она не испытывала совершенно никакого интереса к тому, что с ними сталось. На вопросы о семье она отвечала так, будто её спрашивали о вчерашней погоде. О «перековке» она говорила только, что их содержали в трюме корабля и там было мало еды, а воды едва хватало, чтобы выжить. Её не кормили ничем необычным, насколько она могла вспомнить, и никто не трогал её. Таким образом, Нетта не могла предоставить мне ничего, что могло бы помочь понять механизм самой «перековки». Это было для меня большим разочарованием, потому что я надеялся, что, узнав, как это было сделано, я смогу догадаться и как исправить это.
Я пытался вернуть Нетте человеческий облик, но тщетно. Она, казалось, понимала мои слова, но не реагировала на них. Даже когда ей давали два ломтя хлеба и предупреждали, что она должна сохранить один до завтра, или останется голодной, она бросала второй кусок на пол, ходила по нему, а утром съедала разбросанные крошки, не обращая внимания на прилипшую к ним грязь. Нетта не проявляла никакого интереса к вышиванию или какому-нибудь другому занятию и даже к ярким детским игрушкам. Если она не ела или не спала, она удовлетворялась тем, что просто сидела или лежала. Её сознание было таким же праздным, как и её тело. Когда ей предлагали конфеты или печенье, она поглощала их, пока её не начинало рвать, и после этого снова принималась есть.
Я пользовал Нетту различными эликсирами и травяными чаями. Укреплял, парил, очищал её тело. Холодные и горячие обливания не производили никакого эффекта и только раздражали её. Я заставлял её спать целые сутки, но ничего не изменилось. Я давал ей эльфийскую кору, чтобы она не смогла спать две ночи, но это только испортило ей характер. Некоторое время я баловал её подачками, но, так же как и тогда, когда я ставил перед ней жесточайшие ограничения, это было ей безразлично и ничего не меняло в её отношении ко мне. Будучи голодной, Нетта могла быть вежливой и приятно улыбалась, если ей приказывали, но как только она получала еду, на дальнейшие требования не обращала никакого внимания.
Она была злобной и жадной по отношению к своей территории и принадлежащим ей вещам. Неоднократно она пыталась напасть на меня только потому, что я слишком близко подходил к пище, которую она поедала, а однажды потому, что она решила получить кольцо с моего пальца. Она регулярно убивала мышей, которых привлекала её неподвижность, с поразительной быстротой хватая их и швыряя о стенку. Однажды в её комнату забрела кошка, и её постигла та же участь. У Нетты, по-видимому, не было никакого чувства времени, прошедшего после «перековки». Она могла дать хороший отчет о прежней жизни, если получала такой приказ, когда была голодна, но дни после «перековки» были для неё одним долгим «вчера».
От Нетты я не смог узнать, было ли что-то дано ей или отнято у неё во время «перековки». Я не знал, было ли это «что-то» съедено, понюхано, услышано или увидено. Я не знал даже, было ли это делом человеческих рук и искусства или работой морского демона, над которым обладают властью островитяне, если верить словам некоторых из них. После долгого и изнурительного эксперимента я не узнал ничего.
Однажды вечером я дал Нетте с водой тройную дозу снотворного. Её тело было вымыто, волосы причесаны, и я отослал её обратно в город, чтобы там её достойно похоронили. По крайней мере одна семья могла положить конец истории «перековки». Множество других должны месяцами и годами мучиться, не понимая, что стало с тем, кого они некогда любили. В большинстве случаев лучше было бы не знать. К тому времени было около тысячи душ, о которых было известно, что они «перекованы»».
Баррич сдержал слово. Он больше не имел со мной ничего общего. Я не был больше желанным гостем в конюшне и на псарне. Коб находил в этом особенно жестокое удовольствие. Он часто уезжал с Регалом, но когда бывал в конюшнях, он нередко стоял на входе и не давал мне войти.
— Позвольте мне привести вашу лошадь, мастер, — говорил он подобострастно. — Главный конюший предпочитает, чтобы за лошадьми в стойлах ухаживали грумы.
И я должен был стоять, как какой-то никчемный лордик, пока Уголек седлали и приводили ко мне. Коб лично убирал её стойло, приносил ей еду и чистил её, и то, как она отзывалась на его заботу, разъедало меня, словно кислота. «Она всего лишь лошадь, и не в чем её винить», — говорил я себе. Но это была ещё одна утрата.
Внезапно у меня оказалось слишком много времени. Утро я всегда проводил за работой для Баррича. Теперь эти часы принадлежали мне. Ходд была занята тем, что учила защите зеленых новичков. Я мог тренироваться вместе с ними, но всему этому я давно научился. Федврен уехал на все лето, как делал каждый год. Я не мог придумать способа, как извиниться перед Пейшенс, а о Молли боялся и думать. Даже мои набеги на таверны Баккипа я теперь совершал в одиночестве. Керри стал помощником кукольника, а Дирк ушел в матросы. Я был один и без дела.
Это было горестное лето, и не только для меня. В то время как я был одинок и полон горечи и вырастал из своей одежды, пока я огрызался и рычал на каждого, кто имел неосторожность заговорить со мной, пока напивался до бесчувствия по нескольку раз в неделю, я все-таки знал, как тяжело приходится Шести Герцогствам. Пираты красных кораблей, дерзкие, как никогда раньше, опустошали наши побережья. Этим летом вдобавок к угрозам они наконец начали предъявлять требования. Зерно, стадо, право брать все, что они захотят, из наших морских портов, право причаливать и жить за счет нашей земли и людей, забирать крестьян в качестве рабов… Каждое новое требование было унизительнее предыдущих, и хуже требований были только «перековки», следующие за каждым королевским отказом.
Простые люди покидали морские порты и прибрежные города. Их нельзя было винить в этом, но в результате наша береговая линия становилась ещё более уязвимой. Нанимали все больше и больше солдат, а следовательно, росли налоги, чтобы было чем им платить, и народ роптал под бременем налогов и страха перед пиратами красных кораблей. Ещё более странными были островитяне, которые приплывали к нашим берегам в семейных кораблях, оставив позади корабли боевые, и умоляли наших людей о приюте, рассказывая дикие истории о хаосе и тирании на Внешних островах, где пираты красных кораблей получили полную власть. Но нет худа без добра. Их можно было дешево нанять в солдаты, хотя не многие полностью доверяли им, а их рассказы о Внешних островах могли удержать всякого от попытки пойти навстречу требованиям пиратов.