Люся помолчала.
— А может быть, Болдин знал то, что от следствия укрылось?
Я рассмеялся.
— Во-первых, Болдину тогда всего восемь лет было. А во-вторых, тебе должно быть известно, как в те годы проводилось следствие.
— Тебе это лучше знать, — уколола меня Люся.
Пропустив эти слова мимо ушей, я спросил Сиротина, действительно ли нашего одноклассника отчислили из летного училища по состоянию здоровья. Подтвердив это, Сиротин сказал, что все курсанты страшно удивились, когда узнали — у Болдина плохие анализы.
— Он жаловался на что-нибудь?
— Никогда!
— Во время войны отвертеться от службы в армии трудно было, — сказал я.
Сиротин усмехнулся.
— Одна медичка в нашем училище глаз с него не сводила. Прямых доказательств у меня нет, но иногда мыслишка появляется — с анализами она постаралась.
— Значит, Болдин — негодяй, трус! — жестко и грубо сказал я.
— Нет! — тотчас воскликнула Люся. — Просто он не хотел погибнуть, как погибли десятки, сотни тысяч. Не обижайся, но он был подальновиднее тебя и Сиротина.
«Он был таким же, как ты», — решил я и, внезапно ожесточившись, с тоской подумал, что Болдину теперь на все наплевать: его не схватишь за грудки, не потрясешь, не спросишь: «Как ты посмел?»
Перед глазами стояли те, с кем я воевал, лежал в госпиталях, кто, по мнению Люси, были недальновидными. Взял себя в руки, спокойно сказал:
— Мне пора.
— Время еще детское, — возразила Люся и, мило улыбнувшись, назвала меня дисциплинированным мужем.
— Посиди, — пробасил Сиротин. — Вон сколько лет не виделись, и когда теперь доведется.
Я посмотрел на него. Сиротин поспешно сказал, что ему тоже пора.
— Ты же обещал с мужем поговорить, — напомнила ему Люся.
Виновато кашлянув, Сиротин развел руки. Люся что-то говорила мне, но что, я не слышал — мысленно я уже был дома, с Леной…
За стеной, в комнате сына, ревел стереомагнитофон, из кухни доносился приподнятый голос спортивного телекомментатора, и Доронин, еще не очнувшись от послеобеденного сна, понял: у сына гости, а жена смотрит показательные выступления фигуристов.