— Завидует?
— Конечно. Ты не согнулся, не сломался.
Сиротин сказал то, о чем иногда думал я сам.
— Подойдешь к Люсе или амбицию проявишь?
— Конечно, подойду!
На какой-то миг, когда я приближался к ней, в душе что-то дрогнуло, что-то озарилось и сразу же погасло. Глаза у Люси были прежние, и нос не изменился, а все остальное… Разум отказывался верить глазам — в памяти была то светлоглазая хрупкая девочка с пионерским галстуком на груди, то стройная девушка в кокетливой шапочке, то нарядно одетая женщина, словно бы плывущая по тротуару среди толпы.
— Ты, я слышала, очень серьезно болел? — спросила Люся с ноткой показного участия.
— Болел.
— Грешным делом, я думала…
— Как видишь, живой.
— Кто же ты теперь, если не секрет?
— Человек свободной профессии.
— В самом деле? — Люся окинула меня взглядом. — На артиста ты не похож. Художник тоже из тебя не мог получиться — ты рисовал хуже всех в классе. А-а… я, кажется, поняла. Ты на инвалидности?
— Мимо, — сказал я.
— Так кто же ты? Техник? Инженер? А может быть, журналист?
— Подымай выше, — пробасил Сиротин. — Самохин писателем стал.
По Люсиному лицу было нетрудно определить — она восприняла эти слова как шутку.
— Не читала, не читала…
Я назвал ей фамилии нескольких своих собратьев по перу — хороших писателей. Выяснилось, Люся даже не слышала про них. Она по-прежнему не верила мне, и я сделал то, что до сих пор никогда не делал: показал ей свой членский билет. Убедившись, что я не самозванец, Люся сразу же изменила тон и, видимо признав во мне человека своего круга, безапелляционно заявила:
— На поминки не пойдем! Дома у меня отличный коньяк, марочные вина, всякая всячина в холодильнике. Помянем Болдина, поговорим, прошлое вспомним. — Обратившись ко мне, добавила: — Семен Семенович, мой муж, будет рад познакомиться с тобой.
Я не собирался оставаться на поминки, сказал Люсе, что в шесть часов должен быть дома.
— Ничего, ничего, — проворковала она. — Позвонишь от меня своей супруге и скажешь, где ты и с кем.