Четвертушка буханки — примерно шестьсот граммов. Сейчас это ничто, а во время войны четвертушка буханки была пайком, который выдавался только по рабочей карточке: служащие, иждивенцы и даже дети получали меньше. На шестьсот граммов хлеба можно было прожить весь день. С чуть приподнятой корочкой, с тяжелой, влажной мякотью, эта пайка была такой вкусной, что даже сейчас слюнки текут.
— Ты несправедлива, — сказал я. — Это мы теперь перестали ценить хлеб. Вон сколько у нас заплесневелого.
— Покупай поменьше.
— Свежего хочется, а угадать трудно, сколько мы съедим.
Собрав на лбу морщинки, Лена подумала.
— Все равно ненавижу их! Я бы простила такого, как ты.
— И я бы простил. Уверен, что и следователь отпустил бы меня, если бы не закон.
— Закон, закон… Недавно в компании один человек сказал: «Закон, что дышло: куда повернул — туда и вышло».
— Болтовня! Законы надо соблюдать — на то они и законы.
— Верить надо людям, понимать их, прощать.
Я и сам так думал. Часто спрашивал себя: неужели нельзя было ограничиться внушением или, в крайнем случае, наказать меня условно? В моей душе не было ненависти — лишь горечь, боль. Да и кого я мог обвинять, с кого мог спрашивать? Меня наказали именем Родины и помиловали ее именем. Правда, нашлись люди, которые не хотели понять, что я прощен, но в том, что происходило после демобилизации, были виноваты конкретные люди, а не общество, не Родина.
Все это я сказал Лене. Через несколько минут она пробормотала, приподняв ресницы:
— Подумать только, мой папка был штрафником. Мама, Лешка и я всегда считали, что ты в обычных частях воевал.
— Правильно, в обычных. Точнее, в пехоте. В штрафбате всего две недели находился: четыре дня на формировке, три — в пути, неделю нас обучали, а в бою я минут тридцать был.
— Все равно ужасно! Сколько тебе лет тогда было?
— Почти семнадцать.
— Почти семнадцать или семнадцать?
— Подсчитай сама. Атака была 12 июня 1943 года. В справке о ранении именно это число указано.
— Она сохранилась?
— Конечно.
Дочь всхлипнула:
— Папка, папка… Ведь ты тогда мальчишкой был.