— Нет, милок, сбег. От хворой жены сбег. Я тогда ишо в школу ходила. Всего три класса отучилась — больше не пришлось. Братан на срочной был, а евонная половина уже в те года подолом полоскать начала — все в станицу, будто по делам, ездила, где тот кобель, что посля полицаем сделался, кладовщиком работал. Маманя то в больнице, то на печи, племяши-двойняшки — голодные, немытые, в соплях. Заставила меня жизня хозяйство на себя взвалить. Двенадцать годков мне в ту пору было.
«Глядя на нее, не скажешь, что живется ей так трудно», — подумал Алексей, любуясь Веркой. У другой от такой жизни потускнели бы глаза, почернело бы лицо, посеклись бы волосы, изменилась бы стать. А она, Верка, восхищала молодостью, силой, красотой — той красотой, которая и немощного старца принудит остановиться и посмотреть вслед.
— Так и будем стынуть? — спросила Верка.
Алексей с готовностью раскинул руки. Она рассмеялась.
— Погодь. Сперва про Таньку скажи.
— Что сказать?
— Пондравилась или нет?
Алексей хотел солгать, но признался:
— Хороша!
Верка кивнула.
— Кабы охаял, не поверила бы.
— Почему? Как говорится, на вкус, на цвет — товарища нет.
Верка помотала головой.
— Красивость, милок, завсегда красивость.
В памяти возник Татьянин взгляд, призывный смех, от которого покачивались в ушах серьги и позвякивало монисто — мелкие серебряные монетки, искусно припаянные к тонкой цепочке, вспомнилась смугловатая нагота, просвечивавшая сквозь ткань исподницы, тихий, разочарованный вздох.
— Уж очень липучая она.
— Виснеть?
— Можно и так сказать.
— Взамуж хотить!
Алексею вдруг стало грустно-грустно.
— А ты, хотя и сватают, не торопишься.
Верка сколупнула с его шинели комочек присохшей грязи.