— Женщина — мать человечества, — говорил тем временем и. о. начальника. — Это я не сам выдумал, прочитал. Не каждая достойна этого слова, конечно. Это ясно. Не судьба была тебе, Соня, иметь своих детей, да ведь у строителя такая жизнь, что и мужик семью не всегда может завести — куда женщине! Но ты свое назначение от природы, Соня, выполнила и выполняешь, не казнись, что растратила доброту и сердце на чужих людей. Это окупается. Должны жить меж нас такие, всехние матери, добрей будем… Жаль, что таких, как ты, женщин, Соня, немного. Я вот, счастливый, встречал еще одну такую — до сей поры забыть не могу… Так ведь редко этим женщинам в жизни везет. Пользуется наш брат их добротой, а потом уходим к непростым, недобрым — те уж умеют удержать, не отдать своего…
Он продолжал говорить, а у Марии вдруг обмерло сердце. Она привстала, забывшись, жадно отыскивая в этом грузном немолодом, с широким — размордел! — лицом и мощной шеей, с волосами, густо пересыпанными сединой, знакомое, не съеденное годами и вынужденно сидячей жизнью. Господи, невероятно, но это был Леонид. Подсознание еще с первой встречи в карьере засекло знакомое, катало тревожно, подспудно, вынося из глубины памяти то один эпизод с ним, то другой. Но не произнеси он сейчас этот страстный монолог, обращенный к ней, юной, щедрой, — не узнала бы она даже вблизи. Вот это встреча, вот это подарок судьбы!..
Все это прекрасно, однако — увы! Как бы ни были причудливы переплетения судеб, записанные на звездах, ей уж никогда не решиться пойти к начальнику с просьбой, предложением… Даже просто попасться на глаза нет охоты. Леонид изменился неузнаваемо и внешне и внутренне, но изменилась и она. Неузнаваемо? Узнаваемо? Уже прошел тот возраст, когда все еще надеялась и мечтала — не предпринимая ничего, правда, — встретить его. Теперь пусть же он не узнает никогда, какой она стала…
Она ходила в тот, их, месяц сумасшедше счастливая, хотя где-то в глуби души мучило иногда сознание, что будь жива бабушка, все это ей не понравилось бы: уровень счастья безусловно не тот. Но где ей его взять — некрасивой, кое-как одетой, «тот» уровень? И что в конце концов это значит — «уровень»? Нежность, чувство защищенности, радость от сознания, что тебя ждут, тебе тоже радуются, — ей этого хватает для счастья, такого у ней не было. И потом, отец, его недостойная кровь скорее всего толкнула Марию к такому же, недостойному. Спасибо, он добр к ней…
Первые десять дней Леонид встречал ее у проходной, они бросали монетку, куда сегодня идти: «решка» — в театр, кино, концерт, куда прорвутся, «орел» — в кафе. Домой возвращались поздно, Мария рада была, что не встречается с соседями.
Но вот деньги кончились совсем, даже те, которые Мария назанимала в лихом угаре. Пришлось оказать Леониду, что она устала, не хочется никуда идти, надо сделать передышку. Леонид весело, понимающе хмыкнул: «Давно бы так! Театры или там кино хорошо, конечно, но я лично весь вечер дома с тобой не прочь побыть. До утра ведь друг другу спать не даем, так и окочуриться недолго. Сегодня я под машину залез и заснул там, главный механик ногами пинал: ты что, мол, нажрался опять? Не железные».
Дома Мария вскипятила чай, выложила из сумочки двести граммов колбасы, которую купила в заводском буфете, и белый батон. Сахар и немного масла у них еще оставалось. Сели пить чай. Мария взяла самый тоненький ломтик колбасы, остальное подвинула Леониду: «Я нынче пообедала поздно, не хочу». Он съел, конечно, все, навернул и батон с маслом — отсутствием аппетита ее любовник не страдал. Предложил со вздохом: «Маш, может, картошки пожарим, жрать охота!..» Но картошки у Марии не было, занимать же у соседей не хотелось. На следующий вечер она купила килограмм макарон и сто граммов масла. Удерживала аппетит, хотя есть ей хотелось очень: на заводе она не обедала — не на что было.
На третий вечер Леонид у проходной ее не встретил, она подождала с полчаса, надеясь, что он просто задержался, потом поехала домой с тоскливо обрывающимся сердцем: все! Недолго же длилось ее счастье… Конечно, Леонид все понял, не дурак, голодать с ней не захотел. Ну и пусть, все равно хорошо, что это было в ее жизни. Хоть узнала, что такое нежность…
Придя домой, поставила варить остатки макарон, глотала слюну, слушая, как они пахнут, развариваясь. Боролась с соблазном пойти к соседям напротив, занять у них кусочек масла. Вдруг явился Леонид, молча вытащил из карманов телогрейки промасленные свертки: ветчину, лососину, икру красную, масло, два помятых «наполеона». Из-за пазухи достал распечатанную бутылку портвейна. Мария, прижав ладони к груди, смотрела на это изобилие пунцовая от радости, в мозгу колотилось: «Пришел, пришел, не предал! Значит, он и на самом деле такой, как я его слышу, представляю… Ой, какая я счастливая!..» Леонид легонько стукнул ее по затылку ребром ладони: «Дурочка. Давай жрать, я тоже не емши с утра… Тамарка предлагала поджарить антрекот, чтобы я там срубал, — не стал ждать. Торопился все это тебе принесть». От счастливой крови, бушевавшей в голове, Марию должен был бы хватить удар, но ей просто казалось, что она как бы взлетает, хлопоча возле стола.
Они съели и макароны тоже. И в нем и в ней жила еще жадность к еде, воспитанная долгим голодным, только что окончившимся временем.
Счастливой была их ночь, впрочем, тогда у них все ночи были счастливыми. Леонид не уставал ласкать ее, шептал, задыхаясь, нежные смешные слова, они засыпали, прильнув друг к другу, обессиленные, но не желающие разлучаться.
Сон сморил их под утро, а когда зазвонил будильник, Леонид подергал ее за косы, поцеловал в запухшие, нераскрывающиеся глаза, оказал: «Маша, ты меня сегодня не жди, поезжай сразу домой, я к Тамарке опять закачусь, насчет жратвы… Брось, не бузи, неужто голодать? Чай, не обедняет. Сестра все же… Ты много назанимала-то? Ну и не делай волну, дыши глубже… Отдадим. У меня у матери давно уж один отрезик лежит, с фронта привез, заначил на черный день. Толканем его в воскресенье на Даниловском и расплатимся».
За войну Мария, как, в общем, и все обычные москвичи, привыкла к рынку, хотя долгое время стеснялась стоять напоказ всем, выслушивать глупые остроты, типа: «Сколько-сколько? Это вместе с тобой?..» Продавала водку, которую «объявляли» на талоны промтоварных карточек, прикупала к пайку хлеб и сахар. Покупала «самоварное» мыло, кустарно связанные чулки, иногда кое-что из белья. Не так уж давно это и было, дорогу на рынок она не успела забыть.
В воскресенье они чем свет отправились с Леонидом на Даниловский рынок. Мария предлагала поехать в Малаховку: там пока еще сохранилась барахолка, в Москве уже торговля с рук была запрещена и преследовалась милицией. Но Леонид сказал, что в Москве, при удаче, они продадут отрез дороже. Это была хорошего качества темно-зеленая шерсть на дамский осенний костюм или на летнее пальто. Леонид вручил отрез Марии, объяснив, что ему с его рожей соваться в такое дело нельзя, никто не поверит, что отрез не ворованный, а значит, и цену не дадут. Проинструктировал, что говорить, за сколько уступить. Велел ни за что не отдавать отрез на рынке: надуют непременно. Отойти надо в переулок, тут в подворотне он ее будет дожидаться, отрез можно будет без опаски развернуть и деньги посчитать.
Мария с привычным чувством сопротивления сунулась в толкучку. Приценилась для вида к туфлям, большей частью кустарным, но красивым. Их вынимали продавщицы из-за пазухи и тут же, оглянувшись по сторонам, отправляли обратно. Не прогуляй она деньги, туфли можно было бы уже купить. Приценилась к трофейному шелковому белью, но ей и в голову не могло прийти, что в ближайший обозримый период такое у ней может появиться. Иногда кто-нибудь щупал сверток с шерстью, который Мария носила под мышкой, спрашивал, что это? Опираясь на свой долгий торговый опыт, Мария говорила, что это она сама купила, либо, если покупатель ей казался подходящим, отвечала подробно и негромко. Желающих особенно не было. Наконец какая-то немолодая женщина, прорвав в свертке дыру, сказала, что шерсть ей вроде нравится, она как раз хочет такую дочери к свадьбе на костюм. И цена, если Мария уступит триста рублей, тоже подходит. «Тысяча семьсот как отдать, согласна?» Мария, как ей было велено Леонидом, поколебавшись немного, согласилась. Но сказала, что здесь она материал отдавать и показывать не будет, вдруг милиция. Женщина тоже хотела посмотреть спокойно меру и не пробит ли материал где молью. Они отправились в подворотню, Мария предупредила, что там брат ждет и деньги женщина пусть отдаст ему.
Леонид сам, заплевав и сунув в карман окурок, раскинул отрез на свет, потом сложил по метру. Женщина довольно кивнула: шерсть была добротной и красивой. Леонид начал снова упаковывать отрез в бумагу, но вдруг дверь, выходящая в подворотню, отворилась, появилась женщина. Мария с удивлением узнала в ней Тамарку. Леонид занервничал, начал наспех комкать материал, завертывая в бумагу. Прежде чем Мария успела раскрыть рот, Тамарка незаметно подмигнула ей и сунулась к Леониду: «Что продаешь, мужик?..» — «Ничего не продаю, проваливай! — грубо ответил Леонид, сунув сверток в сумку, добыл снова из кармана окурок. — Нельзя с сестрой остановиться, елки…»
Тамарка потопталась еще, приглядываясь к сумке, ушла. А Леонид, высунувшись из подворотни, поглядел ей вслед и сказал, вернувшись: «Ну как, берете? Тогда давайте деньги, а то эта, может, с милицией придет!» Женщине материал понравился очень, она сказала торопливо и жадно: «Господи, конечно! Договорились же, девушка, значит, тысячу семьсот?» Она переслюнила дрожащими пальцами сотенные, Леонид, посчитав, сунул их за пазуху, отдал сверток, сделал ручкой: «Счастливо носить, пошли, Ленка!»
Схватил Марию за локоть — она удивленно догадалась, что «Ленка» относится к ней, — быстро повел по переулку, свернул во двор, оказавшийся проходным, пройдя по другому переулку, вышли к трамвайной остановке и сели в подъехавший трамвай.
Леонид все время настороженно оглядывался, словно бы проверяя, не гонятся ли следом. Сквозь народ к ним продиралась Тамарка, севшая, надо полагать, с передней площадки. «Ну как, пацан?» — «Чин чинарем…» Леонид подмигнул. Они сошли через две остановки, пешком дошли до Полянки и снова завернули в подворотню.
Мария недоумевала, к чему столько предосторожностей, не ворованное же продали? Леонид достал скомканные деньги, отсчитал пятьсот рублей, сунул Тамарке: «Держи, сестра! — Он незаметно мигнул, но Мария увидела. — Это за те продукты, что взаймы брали, и еще авансом, ежели снова в цейтнот попадем. Договорились?» — «Давай! — лениво выдернула у него трубочку из сереньких десяток Тамарка. — Сверток-то мой не попутал?» — «С кем имеешь дело?» — наигранно обиделся Леонид. Тамарка взяла у него сумку, заглянула, пошуршав бумагой, кивнула успокоенно: «Пока, птенчики! Желаю большого счастья! Маша, заходи ко мне, ты же знаешь, где я работаю. Этот месяц я по нечетным! Одна заходи, поболтаем. Ты мне всегда нравилась, а Полина Андревна вообще была старуха что надо, понимала в жизни!.. — Сощурилась игриво: — Ухажера, дева, найдем, будь здоровчик! Не такого беспартошного, как братик… Солидного». Леонид дернулся, заиграв желваками: «Говори, да не заговаривайся, дорогуша моя!..» — «Шучу, шучу!..» — Тамарка засмеялась и ушла.
Они добрели пешком до Библиотеки Ленина и поехали на метро домой. Зашли по дороге в гастроном, набрали всякой снеди, и уже дома, за трапезой, Мария спросила Леонида, с чувством некоторого превосходства, почему он так боялся. Конечно, продавать с рук запрещено, но уж не слишком велика опасность, не посадят же: свое — не ворованное… Леонид посмотрел узкими смеющимися глазами, пустил колечки дыма, нанизывая их один на другой — он любил удивлять Марию этим своим умением.
— Ты знаешь, что мы этой тетке толканули?