— Кем он работает, муж Вали? — спросила Мария.
— Главный диспетчер, — сердито фыркнула Анастасия Филипповна. — Таксатором в леспромхозе был, леспромхоз переехал на новое угодье, а Семен Михайлыч остался. Не петрит он ни фига в диспетчерстве, потому и бардак. Ты етого не почувствовала, мало работашь, а у нас вот здесь — ево диспетчерская служба!
Она чиркнула ладонью по шее.
— Самосвалы с бетоном сидим ждем, а оне по дороге в канаву разгрузятся, да шоферишка к семейским за картофелем погнал либо за дичиной — перепродать… — согласно отозвалась Мария Ивановна. — А у нас заработок страдат, да и скушно без дела, хуже нет.
— Это он с Нинкой-то был… — неожиданно для себя произнесла Мария. — Я не видела, но голос запомнила.
— Голос у ево особенный.
Соседки переглянулись, в глазах у обеих загорелся мстительный интерес.
— И то, я гляжу, чевой-то он из пятого комплекса, где мужские обчежития, с Нинкой шел? Я еще удивилась, чево это он там с ней обчего отыскал? Бравенький, выходит, мужичок, кровь играт.
— Скажем Вальке-то?
— Не надо! — ужаснулась Мария. — Вы что!.. Это я так, растерялась, сказала.
— Погодим, — согласилась Мария Ивановна. — Не знат и не знат, на кой черт лезть со своей информацией… Не измылится, чай. И к Нинке от Вали тоже не уйдет, незачем ему из такого богатого дома к голозадой уходить.
— Пес с им! — весело махнула рукой Анастасия Филипповна. — Вы, девчата, беседу беседуйте, но и тосты не зевайте! Спирток чистый, медицинский. Организм очищат, а уж закусочка-то редкая! Короли того не едят.
Это было истинной правдой, и Мария, освободившись от своей тайны, облегченно принялась подкладывать на тарелку маринованную облепиху, бруснику, нежно-розовые стружечки свежезамороженного тайменя, медвежье сало, пахнущее кедровым орехом и брусникой. «Медведь-то ягодник был! — подговаривала ей под руку какая-то из соседок. — Ты гляи, сальце-то розовое, душистое…»
Короли и точно подобного не едывали. Впрочем, в одной подшивке старинных, начала века, журналов Мария вычитала как-то, что короли, в общем-то, ели обычную пищу. Например, император Вильгельм любил сосиски с капустой, король Леопольд на обед получал обыкновенный суп и котлеты, запивая этот обычный обед обычным местным вином. Там приводился большой список «высочеств», которые не увлекались обжорством. Видимо, понимая, что умеренность и простота — лучшее средство для достижения продолжительной жизни, сохранения здоровья. Обжорство — самоутверждение нуворишей вроде Александра и его мамаши…
— Но что значит счастья нет этой семье! — назидательно и опять как-то мстительно проговорила Анастасия Филипповна. Открытие все-таки не давало ей покоя. — Вроде бы война их не коснулась: отец для фронта старый был, да и на золоте старался, бронь имел. Иван Степаныч молодой, в конце войны только призвали на японскую, да не доехал до Владивостока, вернули: война кончилась, а он к тому же и заболей чем-то… А проще сказать, траву знал, какую выпить али съесть, я так полагаю… Живи — не хочу! Места сытые, тайга, золотые прииска вокруг: кто работал, в магазинах там на боны — чево-расчево, лишь птичье молоко не давали! Теперь гляи, Мария… Валька девчонкой к отцу на прииска подалась. На чем-то — спрашивала — не говорит — попалась, пять лет в лагерях оттрубила, от звонка до звонка. Раз! Первого мужа ее, молодого-красивого, медведь схарчил. Два? Сын Ивана Степаныча — семнадцати лет был уже — в ледоход утонул. Три? Иван Степаныч, видишь, охотник, лесовик, всякую траву-растраву знат, а болен. До зимы нипочем не дотянет. Теперь энтот мужичок, в семью взяли, одели-обули, а он гадит потихоньку. Вот словно бы кто их проклял тогда за разбой…
Мария ощутила веселый жутковатый озноб в позвоночнике: прапрадед или прадед этого желтолицего, тихогласного Ивана Степаныча пошаливал, пограбливал на недалеком отсюда Старосибирском тракте — и вот проклял его однажды некто, моливший о пощаде и не получивший ее. Карающая десница рока не в сказке, а наяву метит потомков из поколения в поколенье за злодеяния предка. Пусть бы это было правдой в назидание нынешним злодеям!
— …А вам, Софья Павловна, — произносил между тем негромко свой тост Иван Степаныч, — я от всего сердца желаю встретить человека! Вы для других делаете. Валю, можно сказать, спасли… Но надо самой, хоть на старости лет, пожить. Встретите, есть добрые люди, оценят вас. Это против законов природы, когда женщина живет такую жизнь, как вы…
— Кого это я встречу, Ваня? — перебила Софья Павловна весело, но по щекам от висков прошла грустная гримаска, которую она постаралась скрыть, обнажив в улыбке темные от курева крепкие зубы. — Молодая не встретила, а уж теперь… Не мели пустое! — и добавила утонувшее в сочувственном шуме: — Поносись-ка с утра до ночи по площадке, пожрать не успеваешь, только «Шипку», словно мамкину сиську, сосешь! Что в Новокузнецке, что в Братске, что в Тайшете, что здесь… Природа вокруг тебя изменяется, а ты бегаешь все так же. Вечером забудешь, мужик ты или баба… Строймастер была, потом прораб, теперь вот начальник СМУ, а все одно и то же!
— Вспомнил, Иван, закон природы, когда жареный петух клюнул! — зло рокотнул баском уже изрядно выпивший Валин муж. — Здоров-то был, спиртягу глушил, парнишок по пьянке утоп, вместе с им ведь пили! «Закон природы»!
Иван Степаныч сказал что-то совсем тихое, но злое, шевельнулись желваки на скулах — вскочил, готовно запетушившись, свояк. Но поднялся и. о. начальника строительства, громко откашлялся, произнес весело, голосом поставленным и зычным:
— А ну — ша! Шурья, не гадьте нам праздник! Хотите клеваться, петухи, — геть отсюда! — И, подождав тишины, продолжал: — Соня! Я тебе сейчас тоже скажу не за работу, а за твое человеческое сердце! Валя тебе обязана — это говорили. Но и я тебе обязан, говорю открыто! Помнишь, какой я прибыл в Братск, двадцать пять лет почти тому? Молодой, а гнилой, просто на грани… И твое сердце материнское почуяло: погибает парень! Отогрело и спасло. Ты права: носилась и носишься бегом с утра до ночи на любой стройке, а годы уходят, а жизнь утекла. Но ведь сколько народу тебя вспоминают, как я, Соня, — мать…
Мария удивленно глядела на опустившую глаза Софью Павловну, лицо и шея той пылали красными пятнами, она курила, морщилась недовольно, отмахивалась рукой. На взгляд Марии, в Софье Павловне вовсе ничего не было от «матери», как она это себе представляла. Наоборот, типичная холостяжка, бездомница, вся на нерве и в полете. Правда, не было в ней и равнодушия к человеку. Но Мария знала это по себе, той, что была до Александра: нереализованное, неизрасходованное естество искало выхода, нежность неизрасходованная искала — кому нужна… Так что зря и. о. начальника твердил это слово — «мать». Уж к нему-то двадцать пять лет назад Софья небось питала, скрывая, не только одни материнские чувства. Вовсе не обязательно родиться доброй клушей, чтобы стать женой и матерью единственному мужику. Есть такие мужчины, которым в жене нужна мать. И женщины есть, ждущие такого. Ей встретился в свое время такой, Соне — нет. Но искала, обливая грубоватой нежностью и участием тех, кто мог, быть может, стать единственным…