Страх отпустил Марию, ее обнесло благодарной нежностью, обмякло напряженное тело — она уже отзывалась рукам Леонида, слабо касавшимся ее. С закрытыми глазами ей вдруг стало казаться, что это не Леонид вовсе, а кто-то другой, давно желанный, она чуть поощряла его, шевеля слегка плечом, которого касалась грубая, точно наждак, ладонь. Леонид подсунул руку ей под голову, она очутилась лицом прямо перед ямкой между ключицами, ткнулась носом в эту ямку слабо и счастливо.
Запах его был ей уже привычен и связан с чем-то праздничным — такого, может, и не было в жизни: Леонид, ставший вдруг королем местного значения, она — королевой, и все им поклонялись… Мария вдыхала этот запах, прижимаясь сначала слабо, потом смелей, потом Леонид поцеловал ее в волосы, в глаза, в губы — и она ответила ему, расслабляясь покорно.
На день рождения Мария пришла с соседками к назначенному часу и томилась, ожидая в небольшой комнате, увешанной чучелами птиц, вместе с другими, столь же глупо-аккуратными гостями.
Валентина с золовкой и еще с кем-то из женщин все еще хлопотала на кухне, накрывала столы в соседней комнате. То и дело она выскакивала встретить гостей, принимая подарки, благодарила, степенно улыбаясь, и снова убегала на кухню. Дарили, как могла понять Мария, большей частью просто деньги. В конвертах и так, завернутые в бумажку. Этот обычай был теперь принят и в иных домах в Москве, так что Мария особенно не удивлялась. Сама она подарила Валентине дорогие духи.
Была Валентина в бежевом с цветами кримпленовом платье, обтягивающем ее мощные плечи и зад, в ушах сверкали бриллиантовые розочки старинной работы, на шее желтела золотая цепочка с большой розовой камеей, тоже старинной работы. Мария теперь знала цену золотым вещам, потому понимала, что Валентининым безделушкам сейчас цены нет. Изумлялась про себя, как изумилась черной собольей шапке на тетке в полушубке. Собственно, непонятно, если вдуматься, чему изумлялась? Не ожидала же она, что в этих краях сплошь беднота живет? Сбила с толку грязная телогрейка, кирза да ветхий платок? Сбил с толку старый полушубок на тетке? Примитив мышления: подобное носится с подобным… Тяжелая работа Валентинина сбила с толку: такой тяжкий труд немыслим при таком богатстве. Но ежели другого не умеет и не хочет делать, ежели ее мощное тело только такой труд и насыщает? Еще, конечно, понимание, что те, кто работает с Валентиной рядом, — соседки, например, да и Шура, Лина, — не очень-то имущи, тоже сбивало с толку. Богатые не ездят в погоне за удачей, мыслилось подспудно, богатые живут дома. Ну, а Валентина и жила дома, в родовой хоромине.
Дом этот был просторный, сложенный из огромных бревен, древний, но крепкий, с маленькими окнами-бойницами, вознесенными высоко над землей. Когда они обчищали сапоги о скобу у крыльца, Мария Ивановна сказала: «Обрати внимание, Маруся, какой материал на дому-то! Лиственница смоляная! Лет сто пятьдесят энтой хоромине. Еще с эстоль простоит, ничего не сделатся, ежели, конечно, не сломают либо не подожгут. На торцы обрати внимание. Колоное бревно-то, не резаное, в одиночку избу-ту ставил, выходит, хозяин, лес без пилы валил. Топором однем. Раньше семейская, кержацкая деревенька-то была, богатеи все… В революцию их, говорят, сильно потрясли, но и попрятали по ямам, не все дотрясли…» Черные торцы бревен и на самом деле хранили неровные следы топора. Глава рода был либо нелюдим, не желавший просить о подмоге, либо, скорей всего, первым достиг этого благословенного места, первый строился…
Мария предвкушала, входя, и внутри увидеть ту же кондовую экзотику, цену которой в Москве тоже теперь знали: лавки, самовары, медные чайники, черные доски икон, старинные прялки… Но внутри комнаты были оштукатурены и побелены, потому, несмотря на обилие ковров, имели казенный барачный вид. Даже чучела разных птиц, развешанные по стенам, не придавали им своеобразия — захолустный музей. Глаза у чучел то загорались, то гасли, делал их брат Валентины, лесничий. Он охотно объяснил Марии, где тут лунь, где ястреб, где кедровка, где сова или иная вполне экзотическая таежная птица. Соседки уважительно поддакивали: «Дак ить ты, Иван Степаныч, чево не придумашь, тее б в городе жить, ты б там в гору пошел…» Лицо у Ивана Степаныча было желтое, больное. Пришли соседки без подарка, расцеловались с именинницей, пожелав ей «большого счастья и отличного здоровья», уселись важно на диван в одинакового покроя синих шерстяных платьях, в капроновых, с золотой нитью воздушных платках поверх взбитых волос. Выложили на колени большие грубые руки и застыли, доброжелательно улыбаясь.
Появилась Софья Павловна, поздоровалась, поцеловалась со всеми, разделась и быстро понеслась на кухню, но тут же вернулась, сгримасничала, засмеявшись: «Выгнали… Да я и не больно рвусь, усердие, однако, надо было проявить!» Села на диван, потеснив по-свойски Марию. Закурила.
Мария подарила ей резной кулон из слоновой кости. Последнее время она часто с получки бывала в магазинах, покупая то сандаловую статуэтку, то ожерелье из сердолика, то еще что-то недорогое, рукодельное, чему когда-нибудь тоже не будет цены. Софья Павловна тут же повесила кулон на шею: «Точно ботало на бодливой корове… Не звонит? Пусть висит, раз в Москве модно…» И позабыла о нем: резная цепочка задела за пуговицу, кулон перекосился и так и болтался. Однако Софья Павловна носила потом этот «знак женственности» и в будни и праздники, постоянно.
Гость пошел толпами. Муж Валентины, широкий, низкорослый — «метр со шляпой», как тут же сострили соседки, объясняя, кто это, — вышел с аккордеоном, играл марши. Марии с ее места уже не было видно входящих, но соседки, вытягивая шеи, довольно сообщали: «Прокурор пришел с женой… Поглян, как хорошенька прокурорша-то… И сам молодой… А энтот начальник милиции, Саня Пантелеев, Валентина ево еще со школы знат, учились вместе… Ишь, хитра баба, каких назвала! Ты гляи-ка, Настя, кто вошел, — начальник с женой! Ну, энтого не ожидала, это слишком…» Тут рванулась встречать пришедших Софья Павловна, тогда Анастасия Филипповна догадалась: «Дак ведь это ради Сони оне зашли. Соня говорила, оне еще с Братска знакомы, он у ей шофером на бетоновозе работал, после уж в гору пошел… А жена у ево неплохая: полная — дак што ж… а лицо молодое…»
Мария встала, желая увидеть начальника и его жену, увидела медсестру, ставившую ей банки. На сей раз та была тоже в черном кримплене, обтягивающем ее мощные формы, и золотых серьгах, смеялась чему-то, широко разевая рот, показывая между губами в бордовой помаде узкие белые зубы. Валентина, обняв ее за плечи, повела к столу. Следом двигался светлобровый здоровяк, которого Мария перед болезнью видела в карьере. И. о. начальника строительства. Снова вроде бы кого-то он ей напомнил.
Все затолкались, пошли рассаживаться. Мария потянула соседок: хорошо бы сесть к начальнику поближе, не познакомиться — так просто разглядеть вблизи, понять, что он из себя представляет. Да и Софья Павловна, наверное, не откажется их познакомить в ходе застолья…
Мария решила, гуляя вчера по поселку, что все-таки нужно правдами-неправдами перебираться в контору, в управление строительства на любую должность, только не сидеть в диспетчерской. Строительная экзотика ей, увы, уж не по возрасту…
Рассаживались по неписаному ранжиру: именинницы, родня, прокурор и начальник милиции с женами, начальник строительства со своей медсестрой, дальше — еще какие-то солидные люди. Мария и ее соседки по общежитию попали за второй стол.
Мария в общем-то привыкла, что хитрые ее планы, едва она начинала их строить, вскоре кончались провалом: хитрость в ней была, как и во всяком живом существе, но не хватало пронырливости. Да и бабушка внушала с младенчества: «Не хитри! Хитрого тебе не перехитрить. Живи проще, хитрей получится…» Поэтому, не так уж сильно и огорчившись, Мария взглянула на стол, ломившийся от таежного изобилия закусок, приятно изумилась незнакомой еде, потянулась положить стружечки мороженого сырого мяса, сырой рыбьей расколотки. Столько об этом слышала и читала — надо попробовать, не умрет же она, если люди спокон веку это едят!
Соседки деловито налили ей и себе из графинчика, сотворили на краю тарелки смесь черного перца и соли. «Ты вот печеночной закусывай, Маруся, — советовала Мария Ивановна, подкладывая на тарелку подплывающий черной кровцой шоколадный квадратик. — Конешно, к сырому привыкнуть надо, но я люблю… Макай вот в ето — и жуй. Полезно…»
Валентинин муж поднялся произнести первый тост. Постучал по бутылке, требуя внимания, картинно поднял перед собой бокал. Стоя — он был чуть выше спинки стула, — упер ладонь в бедро, откинул голову, — Марии показалось, что этой смешной позой он хочет развеселить гостей, она даже хмыкнула готовно, но маленький человечек был напыщенно-серьезен, взглянул строго. Рокотливым неряшливым баском заговорил он о достоинствах именинницы, говорил все, что положено говорить, что обычно говорят. При первых же звуках его голоса Мария сжалась потрясенно: звяканье стекла о стекло, скрежет ложки о зазубрины консервной банки, свое тяжелое влажное пробуждение, бессилие свое… Голос этот было спутать невозможно, и, словно бы для того, чтобы сомненья ее рассеялись вполне, оратор хохотнул коротко в конце тоста, пророкотал довольно:
— Ну — давай! Поехали…
Мария замедлила, поднося рюмку к губам: залпом жахнул бокал и картинно сел человечек на стул. Боком, полуоткинувшись, держа двумя пальцами кость с оковалком мяса, картинно рвал его зубами.
— Маруся? — подтолкнула ее Анастасия Филипповна. — Выпей, ты что? Или опять плохо почувствовала, побледнела вся?
Мария выпила, машинально положила в рот квадратик сырой печенки, удивленно ощутила, возвращаясь к действительности, пахучее, сладостно-живое. Потянулась еще за печенкой.
— Оленья печеночка-то, чистая… — истово прошелестела под руку ей Мария Ивановна. — Травками таежными пахнет… С ей знаешь как в силу пойдешь!.. Лечебная вещь… а я долго не могла обвыкнуть сырое есть, лет десять прошло, пока поняла.