А обстрел оказался посильнее обычного. Около нашего шалаша три воронки (так близко еще не было). Филимонову еле заметным осколком поцарапало руку. Когда ударило и появилась кровь, заметил я вроде в его глазах радостный огонек (а может, показалось), который тут же потух, когда увидел он, что царапина пустяковая, в санроту с такой не пойдешь.
— Ну как? — спрашиваю Филимонова. — Первое крещение?
— Мне смерть, товарищ командир, не в новинку. Но помирать не хочу.
Лицо его еще бледнит пережитый страх, но говорит он спокойно.
— А кто хочет? — усмехаюсь я.
— Просто некоторые цену жизни не понимают… — И, помолчав немного, он добавляет: — Кто по глупости, кто по молодости.
— В мой огород камешек?
— Может, и в ваш. Вы себя небось убитым и представить не можете?
— Пожалуй, — удивляюсь я его догадке.
— А я вот очень себе представляю, как валяешься здесь и тухнешь. — Я морщусь, а Филимонов продолжает: — А жизнь-то одна и на один раз дадена. Уважать ее надо, жизнь-то…
— Уважать? — Для меня это нечто новое.
— Именно, — солидно подтверждает Филимонов.
— И на войне?
— На войне особенно. Вы, командир, наверное, из школы да в армию?
— Из института, Филимонов.
— Не дали, значит, доучиться?
— Не дали. Обстановка была не та, сами знаете.
— Баб-то хоть знали?
— Не люблю, когда так о женщинах…
— Понимаю. Прошу прощения. — Он внимательно смотрит на меня.
Уж не раз замечаю на себе его пристальный, словно что-то ищущий во мне взгляд. Видно, хочет разобраться, каков его командир. Что ж, это понятно.
Филимонов не только мой связной, но и ротный писарь (людей-то мало), и потому каждое утро после обстрела носит он в штаб строевую записку. С этим порядок. Лишней пайки не получишь. Только в первый день, после боя, отвалили на всю роту продуктов согласно списочному составу — и хлеба, и грудинки, и табаку «Беломор» — пировать можно было на славу, но не лез тогда кусок в горло: стоял в глазах первый бой.