Представьте ребенка на его первом дне рождении.
Так вот Самсон в моих руках — торт.
Я слышу свой собственный смех, повизгивание и фырканье. Бардово-красный мир вокруг пульсирует. Пылает.
Душа Самсона, выдернутая из оболочки — бурляще-серый эфир, похожий на грозовое облако. Голод взвывает, и я поглощаю душу. Она течет внутрь, искрящаяся и прекрасная, наполняя, растягивая меня, пока не возникает ощущение, что она не уместится внутри. Я выгибаюсь, широко раскинув руки. Я — каньон, окружающий прекрасную реку. Когда ее воды отступают, все внутри меня бурлит от удовольствия, бурлит от победы.
Я встаю, упиваясь восторгом, пьяная от сладости выпитой души и краем глаза улавливаю сбоку мерцание — перекошенное от ужаса лицо девочки-призрака, проходящей сквозь стену. Ее глаза снова наполнены слезами.
Я оставляю позади кровавый беспорядок и стены, окрашенные в стиле Джексона Поллока — абстрактного экспрессиониста. Красный, серый, черный, коричневый цвета.
Больше красного.
Сама-то я предпочитаю неоимпрессионизм — Сёра, Синьяк! — но мои способности ограничены. Обычно я стараюсь быть более аккуратной. Мне не хотелось бы видеть свое лицо в новостях (особенно с такой прической). Но в этой психушке вряд ли захотят провести расследование, так что я укладываю труп надлежащим образом (Пикассо!) и на случай если мой намек слишком тонок, пишу кровью на стене:
«Я за вами слежу».
Под этим словами я прикрепляю «любовную записочку» для администрации психбольницы, в которой даю понять, что знаю, где закопаны тела — в одном конкретном случае «закопаны» буквально. Полицию после этого явно звать не будут.
Я пьяна от души. Мир слишком ярок, ощущения слишком остры. Душа не осела тяжестью в желудке, нет, она пузырится в венах подобно шампанскому, щекоча окончания нервов. По меньшей мере час она будет застилать пеленой мой мозг, защищая от когтей стыда и беспокойства. Позже они пробьются сквозь эту пелену и вопьются в меня когтями и клювами, но сейчас беспомощно кружат наверху. Я смеюсь и глумлюсь над ними, забывая в эти мгновения, что у них будет время мне отомстить.
Я не спеша иду по коридору, и мое шествие прославляет мерцающий флуоресцентный свет, тихо жужжащий свою похвалу. Я кружусь, кланяюсь и подпеваю ему. По полу стелятся кровавые следы ног, по стенам — кровавые отпечатки пальцев. Дойдя до двери, ведущей на лестницу, я разворачиваюсь и иду обратно. Мне некуда спешить, потому что Гидеону тоже некуда спешить. Он хороший напарник и не захочет портить Самсону веселье.
Что я очень с ним хочу обсудить.
Я берусь за ручку одной двери и отрываю ее. Затем то же самое проделываю с другой. Большинство обитателей этой больницы далеко не убегут — в конце концов, их не зря запихнули в лечебницу. Но у них будет возможность сбежать и, если они убегут далеко, то, может быть, в следующий раз их упекут в другую психушку, с другой философией.
Некоторых больных я оставляю в их клетках. Даже борец за права животных не выпустит из клетки тигра.
Меня распирает от сладости темной души Самсона. Я наполнена ею. Сильна ею. Как же давно я не утоляла Голод. Как любой человек на диете я осознала, что полное воздержание никогда не срабатывает — оно лишь ведет к плохим решениям, принятым позже. Конечно, такая пирушка не отразится на моем весе, но приведет к неразборчивому убийству.
За спиной скрипит замок, затем доносятся шлепки босых ног. Кто-то убегает от меня, своего спасителя.
Вернитесь, мы можем стать друзьями!
Хлопает дверь. Похоже, не можем. Ну и бог с ними, у Человека Паука тоже не было друзей.
Ну иди же ко мне, Гидеон! Пора поглядеть, что тут происходит!
Я подпрыгиваю, танцую на грязном полу. Месть сладка и приятна как музыка. Я кружусь, раскинув руки. Стены проносятся перед глазами размытыми серо-белыми пятнами. Затем глаз улавливает черное пятно — фигуру у двери. Пришел санитар! Я останавливаюсь и шиплю.
Это не Гидеон. И фигур три. В конце коридора стоят три незнакомца.