Они двигались с великолепным изяществом, иногда останавливались, поднимали к небу клешни, гибко и грациозно изгибая тела. Эти красавцы не кишели беспорядочно, они делали какое-то общее дело, и каждый знал свое место, и не было среди них лишних. Они не вызывали отвращения. Пижон пожалел, что последнюю видеокамеру оставил в лазарете, в горах. Хотя на вертолете есть своя. Она работает автоматически, пишет все, что увидит. Это хорошо. Зрелище внизу достойно внимания.
– Готов, Гад?
– Готов.
Азат чуть накренил машину, повел по кругу над просекой:
– Озадачь их для начала гранатами. А дальше пофантазируем.
Красота непрочна – это великая истина планеты Земля. Сейчас ее осознают и здесь.
Пижон читал, что во время Второй мировой войны летчики, упиваясь потрясающим чувством безнаказанности, иногда просто так, от чистой человеческой радости, стреляли по колоннам беженцев, по санитарным поездам, по полевым лазаретам.
Он понял это чувство, снова и снова наматывая круги над просекой, где уже и следа не осталось от скорпионьего великолепия. Лучевое оружие, может, и не возымело действия, но гранаты, они всегда гранаты. Хитин там, не хитин – в клочки порвет за милую душу.
Увеличивая радиус, Пижон проносился над лесом, и Гад, радостно матерясь, заливал деревья кислотой. Она действовала безотказно. Просачивалась до самой земли. Оставляла мертвые стволы, черные ветви, скрученные, как руки паралитика.
В лесу обнаружилось на удивление много живности. То ли скорпионы не жрали своих, то ли свои были из тех, кто сам скорпиона сожрет, – разве разберешься вот так, с ходу, в тонкостях здешних взаимоотношений? Кислота убила растения, и Гад поливал теперь округу из тяжелого излучателя. Останки деревьев полыхали. Между ними носились факелы поменьше. Недолго носились. Очень скоро останавливались и продолжали гореть, уже неподвижные.
– А теперь напалм! – радостно скомандовал Пижон, выходя на самый широкий круг.
Ух, что тут началось!
Те, кто прятался в еще живых зарослях, бежали бездумно, бессмысленно, куда придется. Выскакивали на выжженную лучом плешь и погибали под прицельными выстрелами Гада.
Напалм горел. Растекался. Все дальше и дальше в лес. Периметр ширился, твари бежали, Гад стрелял.
Зверь был бы доволен. Он ведь примерно это и имел в виду.
По складскому отсеку и пространству вокруг на всякий случай еще раз прошлись лучом. Потом сели, поднимая хлопья сажи.
– Вымажемся, как свиньи, – недовольно буркнул Пижон, открывая дверь кабины.
– Давай я к ним постучусь, – великодушно предложил Гад, которому на чистоту своей формы было наплевать.
– Да нет уж. Ты лучше вокруг посматривай. Стреляй, если что. – Пижон спрыгнул на землю. Побрел к громаде склада, с кошачьей брезгливостью ступая по хрупким от жара остаткам хитиновых панцирей.
Кнопка включения переговорного устройства на люке была горячей. Не горячее, впрочем, топливных баков десантного модуля после аварийного приземления.
– Пендель, – окликнул Азат негромко и перешел на татарский: – Ты меня слышишь?
– Пижон? – голос Пенделя был полон недоверия.
– Да. Зверь… э-э, Тихий сказал, что ты откроешь, если я с тобой по-татарски заговорю. Иначе, сказал, пошлет. Ты пошлешь, значит. Меня. Так вот я пришел и говорю по-татарски. Мы…
– Это Пижон, – услышал он изнутри. Пендель, похоже, разговаривал там со своими. – Столько лишних слов только он говорит.
– А ты кого ждал? – озадаченно спросил Азат у двери.
– Тебя, тебя. – Люк отполз в сторону, и яркий свет ударил по глазам. Пижон зажмурился.
– Заканчиваем погрузку. Только быстро. – Пендель недовольно оглядел выжженную пустошь. – Ты хорошо здесь почистил?
– Если кто и остался, он сейчас бежит подальше отсюда. А это что? – Глаза наконец-то привыкли к свету, и Пижон разглядел висящую возле дверей высушенную голову.