Собака остановилась на краю ямы, в которой он лежал, и уставилась на него большими красноватыми глазами. Она была довольно большая и, судя по всему, очень тяжелая, но каким-то образом умудрялась не проваливаться в сугробы. А может, это снег за ночь сначала подтаял, а потом смерзся и стал твердым?
Он приподнялся и тоже стал внимательно ее рассматривать. По породе, скорее всего, лайка. Серая, пушистая, с таким мехом никакой мороз не страшен. Вот только как она оказалась в лесу? Одна, без хозяев, но с обрывком веревки на шее и при этом, хоть и довольно тощая, с чистой и густой шерстью, мало похожая на облезлых и покрытых колтунами бездомных псов. Убежала от хозяина? Потерялась? Но тогда на ней, по идее, должен был бы быть ошейник. А у нее только веревка. Значит, ни от кого ты не убегала, а видимо, хозяин сам решил от тебя избавиться: привел в этот "заколдованный лес" и оставил, привязанной к какому-нибудь дереву.
— А ты, значит, отвязалась? — попытался спросить он вслух, но не смог произнести ни слова — из горла вырвался только громкий неприятный хрип, и собака тут же зашевелила ушами. — Иди-ка сюда, поближе! — добавил он медленнее, старательно выговаривая каждое слово.
Словно разобрав эту хриплую фразу, собака спрыгнула в яму и села рядом с ним, но когда он протянул негнущуюся руку, чтобы ее погладить, беззвучно оскалилась, показав внушительных размеров клыки. Они были желтоватыми и тупыми, а нескольких передних зубов у собаки и вовсе не хватало. Она была старой.
— Ну, конечно, я же для тебя чужой, — согласился он с ее доводами и убрал руку. — Для тебя свой — только хозяин, которому ты теперь не нужна, а все остальные — чужие, ведь так?
Собака вновь пошевелила ушами и, повернувшись к нему спиной, поставила лапы на край ямы. С заметным усилием выпрыгнула из нее и остановилась, водя носом по снегу.
— Постой! — позвал он, морщась от боли в горле. — Не уходи!
Она отбежала от ямы и обернулась.
— Ты знаешь куда идти?! — он вскочил и тут же упал, замерзшие ноги его не слушались, но он сбросил перчатки, стащил с себя валенки и швырнул их на снег. Вслед за ними полетели носки и шарф с ушанкой, и он принялся поспешно растирать руки, ноги и лицо снегом, поминутно оглядываясь, не ушла ли собака без него. Неожиданно он понял, что дрожит — понял это только теперь, хотя, должно быть, трясся всю эту бесконечную ночь. Лайка не уходила: все то время, пока он натягивал мокрую и отвратительно-холодную одежду и вылезал из ямы, она просто стояла и ждала, сосредоточенно нюхая воздух. И только когда он подошел, собака двинулась с места и нырнула в ближайший просвет между деревьями.
Снег за ночь действительно смерзся в твердый белый наст, и идти по нему было гораздо легче, чем накануне. Оставались, правда, препятствия в виде кустов и деревьев, растущих так густо, что порой протиснуться между ними казалось невозможным. Особенно трудно было продираться сквозь огромные еловые ветви, спускающиеся вниз с высоченных черных стволов и вмерзшие в снег. Но собака шла вперед, переходя на бег на открытых участках и передвигаясь почти ползком в зарослях, и приостанавливалась только для того, чтобы подождать бредущего за ней человека.
Не было никакого сомнения в том, что она бежит к своему хозяину. Вряд ли она взяла его след — все следы должно было засыпать снегом — но она, по всей вероятности, как-то чувствовала направление, потому что шла вперед весьма уверенно и лишь иногда словно бы о чем-то задумывалась. Он шел за ней молча и тоже думал — вспоминал, один за другим, самые яркие и интересные моменты собственной жизни. А потом вдруг поймал себя на том, что пытается пересказывать их своей четвероногой спутнице: несмотря на то, что говорить вслух было по-прежнему больно, иногда ему все же удавалось прохрипеть одну-две фразы и не без удовольствия отметить, что собака в ответ на это дергает своими остроконечными ушами. В первый момент, когда он обнаружил, что разговаривает с ней, ему стало не по себе: всего второй день замерзает, а уже тронулся. Но потом он махнул на это рукой — в самом деле, он все-таки не с пнями пока беседует, а с живым существом, в некотором смысле даже разумным.
— Ну что скажешь, бурная у меня была жизнь? — спросил он у лайки, закончив вспоминать свою биографию. — Ну а ты как жила, тоже, наверное, интересно? Ты ведь много лет была вместе с хозяевами. Они всегда были такими сволочами, или это только теперь началось, когда ты состарилась?..
Собака остановилась и принялась лизать снежный наст. Он почувствовал, что после такой длинной тирады ему тоже хочется пить, и снял комок снега с ближайшей еловой лапы. Некоторое время оба отдыхали, но вскоре лайка вновь поднялась на ноги и опять пошла вперед, хотя уже не так быстро, как утром.
"Ты прости, что я так про них сказал, — думал он про себя, почему-то уверенный, что лайка все равно должна услышать и понять его мысли. — Я знаю, у вас все по-другому. У вас если свой — то вы за него горой, никогда его не бросите и все ему простите. Ведь ты их простишь, да? Хотя тебе не надо прощать или не прощать ты же в принципе не можешь на них обидеться! Ты считаешь, что раз они привязали тебя в лесу, значит, им это зачем-то нужно, а тебе при этом нужно к ним вернуться, потому что без тебя они пропадут. Ты ведь так думаешь? Тебе в голову не может прийти, что они — сволочи, и что ты можешь быть им не нужна. И что без тебя им будет лучше. Правильно?"
Должно быть, последнее слово он все-таки сказал вслух, потому что собака опять зашевелила ушами в знак того, что слушает его голос, и даже слегка потрясла своим роскошным закрученным хвостом. Все его знакомые, имевшие домашних животных, утверждали, что их любимцы "ну абсолютно все понимают". В это он, конечно, не верил, но с тем, что собаки различают интонацию и запоминают за всю свою жизнь довольно много слов, спорить было сложно. Значит, хотя бы что-то в человеческой речи они понять могут, пусть даже самый общий смысл?
"А у нас не так, — продолжал он рассуждать. — У нас тоже есть свои и чужие, но своих мы почти никогда не ценим, потому что думаем, что они от нас никуда не денутся. А чужим мы пытаемся понравиться, завоевать их уважение, любовь, и чем больше таких чужих, тем лучше. Хотя все это у нас уже есть — нас же любят и уважают свои. Но на них мы не обращаем внимания, и, в конце концов, они нас бросают. Или мы сами от них уходим, когда понимаем, что без нас они будут счастливы… Господи, до чего же холодно!"
Во второй раз он первым остановился на отдых, и лайка уселась рядом. Он снова жевал снег и осматривался вокруг. Все те же вековые деревья, все те же сугробы, все так же больно говорить и двигать онемевшими пальцами. И собака тоже устала. А ведь она может и не дойти до своего дома. Возможно, она бродит по лесу уже несколько дней, а поесть ей здесь нечего, и сил у нее очевидно осталось немного. И ведь идет, идет, чтобы еще раз увидеть человека, которого считает своим. Который наверняка потом опять отведет ее в лес и на этот раз привяжет к дереву цепью, чтобы уже наверняка…
Потом он долго шел вслед за собакой молча и уже ни о чем не думая. Говорить больше не хотелось: его опять трясло, шагать было больно, а лицо тоже медленно начинало неметь. Вновь вернулось нестерпимое желание сесть под дерево и уже больше не вставать, какие бы собаки к нему не пришли. Но когда он сел, его спутница села рядом с явным намерением дождаться, пока он поднимется.
— Уходи, — вяло попытался он ее прогнать. — Ищи их сама. Ты веришь, что ты им нужна. А я знаю, что порчу своим жизнь. Зачем мне к ним возвращаться?
Собака подошла к нему вплотную и несколько раз лизнула его в лицо. Потом села рядом, прижавшись к нему боком. Он попробовал погладить ее по голове, и на этот раз она отнеслась к ласке вполне благосклонно. Тогда он снял перчатки, расстегнул пуховик и прижал собаку к груди, засунув побелевшие пальцы в ее густую шерсть.
— Что, я для тебя больше не чужой? — усмехнулся он шепотом. — Ты смогла признать своим кого-то кроме хозяев? Молодец, другая бы меня цапнула, а ты вон как, лижешься…
И опять были красочные сны о чем-то интересном и невообразимо приятном, но долго наслаждаться ими ему не дали: мокрый нос лайки так назойливо тыкался ему в лицо, что пришлось проснуться.