Фрэнку показалось, что свет в каюте на секунду мигнул — и внезапно он обнаружил, что снова стоит совсем рядом с Келли, а Майлз выкручивает ему руку, которой он только что замахивался для удара.
— Отпусти, капитан, — прохрипел он, беря себя в руки. — Если бы она была мужчиной, я бы ее за это убил, а так… Делайте, что хотите, ложитесь в камеры и подыхайте! А я поплыл!
Он высвободился из захвата Майлза, вышел из каюты и направился к хранилищу жидкостей для скафандров. Спустя несколько минут, плотно упакованный в черную блестящую пленку, он проходил мимо анабиозного отсека и сквозь стеклянную дверь увидел, как его коллеги с торжественными лицами настраивали камеры. Фрэнка они не заметили.
— Скажите, Фрэнк, — вывел его из воспоминаний тихий девичий голос. — А почему мама и капитан не захотели пойти с вами? Почему вы не уговорили их?
«Я не смог, — написал Фрэнк и, посмотрев на мертвое от горя лицо девушки, добавил. — Простите меня, Марион, я пытался их уговорить, но они не стали меня слушать».
Это тоже не было правдой в полном смысле слова. Долгие дни и месяцы, проведенные им в океане, Фрэнк думал о том, что, возможно, он поспешил уйти с корабля и что, если бы он вошел тогда в анабиозный отсек и попытался еще раз повторить Майлзу и Келли свои аргументы, ему, может быть, все-таки удалось бы их спасти. Но в то же время он прекрасно понимал, что обвиняет себя напрасно — ни капитан, ни, тем более, своенравная миссис Уотсон, не стали бы слушать того, кого посчитали трусом. И как бы Фрэнк ни старался, ему никогда не удалось бы объяснить им, что является трусостью на самом деле.
Марион всхлипнула и убежала из медпункта. Из-за неплотно закрытой ею двери послышались рыдания — хриплые и стонущие, совсем как те звуки, которые теперь вместо речи издавал Фрэнк. «Ненавижу ее! — разобрал он в них сбивчивые слова. — Никогда не буду такой, как она, никогда не оставлю своих детей!!!» Фрэнк беспомощно посмотрел на Джеффа и других присутствующих, потянулся было к клавиатуре, но потом вдруг опустил руки и виноватым взглядом уставился в одну точку.
— Она очень надеялась, что ее мать жива, — объяснил ему капитан. — Я взял ее с собой почти нелегально — девчонка раньше состояла на учете, как трудный подросток: после того, как Келли ее бросила ради полета, она много глупостей натворила. Да и родные Ли очень надеялись, мы кучу писем от них привезли…
Фрэнк понимающе кивнул. Письма его младших братьев, тоже привезенные Джеффом, ему прочитали вчера, когда стало ясно, что он окончательно пришел в себя и осознал, что с ним произошло и где он находится. Оба брата верили, что Фрэнк жив и с нетерпением ждали его возвращения. И Фрэнка почему-то совсем не беспокоило то, как братья отнесутся к его новому внешнему виду. Впрочем, работавший с ним врач уверял, что через год-полтора кожа Фрэнка придет в норму, и если на ней и останутся следы от оторвавшейся пленки скафандра, то они будут не слишком заметными — так что самым неприятным изменением можно было считать охрипший и едва слышный голос, да еще отсутствие волос. Лысина, его, впрочем, тоже не беспокоила: за время его отсутствия на Земле могли изобрести какой-нибудь способ приживления чужих волос, а в крайнем случае, никто не помешал бы ему носить парик. Да и в целом, пока Фрэнку было не до проблем с внешностью — куда сильнее его волновал тихий плач Марион за дверью. «Как только поправлюсь, постараюсь что-нибудь для нее сделать! — пообещал он себе. — Лишь бы только она согласилась принять мою помощь!..»
— И все-таки, почему они не захотели спастись вместе с вами? — подал голос кто-то из членов экипажа. Фрэнк вздохнул, немного подумал и, помотав головой, написал: «Я не знаю».
Он действительно этого не знал, хотя в те бесконечно долгие годы, проведенные им под водой, у него было достаточно времени, чтобы попытаться понять погибших коллег. Он вспомнил, что и Келли, и Майлз, в отличие от него, выросли в довольно богатых семьях, закончили престижные вузы и вообще, их жизнь можно было смело назвать счастливой и практически беспроблемной. Когда стало известно, что на Амфитриту они полетят в компании с бывшим беспризорником Фрэнком, оба поначалу были не очень довольны, хотя за время подготовки к полету они сдружились, и вскоре перестали вспоминать, кто из них был «благополучным», а кто — нет. И проявилось это различие только после катастрофы, когда друзья Фрэнка впервые столкнулись с по-настоящему страшной и тяжелой ситуацией…
— А о том, как вы жили в воде, вы расскажете? — попробовал сменить тему Джефф, но один из медиков сердито шикнул на капитана и решительно забрал у Фрэнка ноутбук:
— Расскажет в следующий раз. Самое важное мы узнали, а теперь ему надо отдохнуть. Все, уходите отсюда!
Фрэнк благодарно кивнул врачу, взглядом попрощался с остальными членами экипажа, улегся в контейнере так, чтобы над водой находилось только его лицо, и прикрыл глаза. Ему казалось, что он вряд ли сможет когда-нибудь подробно рассказать о последних четырех годах своей жизни. Разве можно описать, как он спал под водой, привязывая себя к скальному выступу сплетенными из длинных водорослей веревками, чтобы его не унесло течением? Или как собирал камни и раковины и прятал их в углубления на дне, а однажды обнаружил в более глубоком месте глину и, ненадолго выбравшись на остров, слепил из нее плоские таблички, на которых стал вести научные записи острым обломком раковины? А как несколько раз сильный шторм разрушал его подводные «тайники» и уносил спрятанный на острове глиняный «дневник», но Фрэнк, справившись с накатывающим отчаянием, начинал все сначала и восстанавливал свои «коллекции» и «записи»… Но рассказывать все же придется — и обо всех этих делах, и еще, обязательно, о том, как он выныривал из воды каждый раз, когда на Амфитрите начинало всходить или заходить солнце, любовался неземной игрой красок и напоминал себе, что он — вовсе не «склизкая рыба», а человек, умеющий не только думать, но и чувствовать, радоваться чему-то красивому и любить даже такую, на первый взгляд, не совсем человеческую жизнь.
Первые полчаса он искренне забавлялся ситуацией: в жизни, мол, все надо попробовать, в том числе и потеряться зимой в тайге, зато потом будет, что вспомнить и о чем рассказать. Следующий час проклинал собственную глупость — легенды на пустом месте не возникают, и уж если про лес за холмом рассказывают, что "почти никто оттуда не возвращается, а те, кому повезет, становятся после этого совсем другими людьми", то к таким рассказам можно и прислушаться. И уж если все-таки приспичило отправиться в "страшное заколдованное место" на прогулку, то хотя бы не в одиночестве и не в такой звенящий мороз, как сейчас! А еще через час, когда в лесу начало быстро темнеть, он, наверное, впервые в жизни, почувствовал настоящий страх: стало ясно, что приближающуюся длинную сибирскую ночь он вполне может и не пережить.
Он не позволял себе надолго останавливаться и ни разу не присел, он старался как можно больше двигаться. Это, впрочем, было не так уж трудно: тропинок в "заколдованном лесу" практически не было, все попытки вернуться назад по собственным следам приводили его к одному и тому же поваленному кедру, а снег в некоторых местах доходил ему до груди, так что его приходилось раскапывать перед собой. А под сугробами прятались то ли поваленные деревья, то ли пни, которые не всегда удавалось обойти и через которые тоже нужно было перелезать. Перевалившись через очередное препятствие и отдышавшись, он не забывал себя похвалить: "Молодец, пока ты трепыхаешься, никакой холод тебе не страшен!" Вот только промокшая от снега одежда с каждой минутой грела его все хуже, пальцы в меховых перчатках и ноги в валенках все больше немели, а лицо, почти полностью закрытое шарфом, наоборот, пощипывало, словно бы его слегка обожгли…
Даже удивительно, что он так долго не чувствовал усталости. Желание "присесть всего на минуточку, все равно не видно, куда идти" возникло где-то часа через два после наступления ночи. Некоторое время он старался не обращать на него внимания, но мысли все упорнее возвращались к тому, что идти в темноте, не зная дороги, бесполезно, что надо отдохнуть, а утром продолжить искать выход. Пришлось пойти на компромисс: выкопать в очередном сугробе рядом с деревом яму и присесть в ней на корточки, прислонившись к широкому стволу спиной. Он посидел так некоторое время, потом вскочил и немного попрыгал на месте. Стало чуть теплее, и он снова присел. Процедура повторялась несколько раз, но с каждой серией прыжков согреться удавалось все хуже, а "посиделки" становились все длиннее и длиннее. Ближе к рассвету он сидел уже не на корточках, а просто на снегу, по-прежнему прижимаясь к дереву, и вместо прыжков только время от времени сжимал и разжимал кулаки.
Стоило закрыть глаза, и сразу же начиналось мельтешение снов — ярких, залитых светом, насыщенных какими-то фантастическими событиями и на удивление реальных: раньше ему никогда ничего подобного не снилось. Но в то же время сон был очень зыбким: он то и дело возвращался обратно в зимнюю ночь и не мог вспомнить, что же ему только что пригрезилось. Помнил только, что это было что-то жутко приятное и что там было тепло. И еще он знал, что как только опять закроет глаза, сон продолжится с того момента, на котором прервался, но потом он опять проснется и ничего не будет помнить.
Когда темнота вокруг начала потихоньку сереть и стали видны очертания ближайших деревьев, он окончательно решил никуда больше не идти. В том, что выйти из тайги к какому-нибудь человеческому жилью, ему не удастся и что никто из местных не будет его искать (место-то заколдованное, сами предупреждали!), он уже давно не сомневался. Сложнее было убедить себя в том, что его смерть не станет совсем уж "ужасной потерей" для его близких. Нет, в том, что друзья и родственники будут искренне, по-настоящему, горевать, он не сомневался: все они, в конце концов, люди порядочные и к нему относятся хорошо. Но рано или поздно горе пройдет, они вернутся к обычным делам и обнаружат, что вместе с ним из их жизни ушло немало серьезных проблем и просто огромная куча мелких неудобств.
Друзья больше не услышат его жалоб на неудавшуюся жизнь. Брательнику Игорю не придется подбирать слова, объясняя своим деловым партнерам, почему его старший брат не живет и не работает в столице, а ездит вместо этого по стране и непонятно чем при этом занимается. Матери не надо будет стыдиться того, что старшего сына она любит меньше, чем младшего и что они оба прекрасно это понимают. Перед детьми больше никогда не встанет проблема, кого называть "папой" — его, или отчима, или их обоих. Наташка… Наташка сможет выйти замуж… и никогда не обвинит его в том, что он сломал ей жизнь, как первой своей жене.
Он решительно лег на снег и закрыл глаза: «Смерть от холода — самая легкая, считай, что, по крайней мере, в этом тебе повезло». Руки и ноги онемели окончательно, уши, кажется, тоже. Еще немного, и, если верить слухам, ему станет теплее, и это будет последнее ощущение, за которым не будет уже ничего. Однако теплее не становилось, а сон теперь почему-то не приходил. Может, надо еще подвигаться, чтобы посильнее устать, тогда получится уснуть? Но вставать не хотелось, и он ограничился тем, что открыл глаза и стал смотреть, как медленно рассеивается ночная тьма и снег вокруг становится все более белым.
А когда стало совсем светло, из-за деревьев появилась она. Сначала он принял ее за волка, но потом, приглядевшись, успокоился: у волков не бывает хвостов, закрученных "калачиком". Да и веревку на шее они, как правило, не носят.