Короче, решил бежать. По мелководью перешел реку Аракс, сел на том берегу, долго мучился, думал идти обратно, но вошел в воду только по щиколотки. Она охладила. Зачем-то помыл ноги. Мне фантастически повезло: граница была позади, я — в Иране. Первыми меня заметили жители деревни, позвали полицейского.
И началась моя одиссея.
Полицейский переправил меня в Тебриз, в тюрьму, которая называлась «шахрабани» — полицейская, через несколько недель я уже очутился в Хурамабаде, в армейской тюрьме — «дэжбани», а потом в лагере «Камп», где почти не кормили и не поили, держали на солнцепеке. Чуть не сдох. Просидел в общей сложности восемь месяцев, пока меня не отправили на поселение в Исфаган. Там я познакомился со старым эмигрантом Александром Благообразовым, который бежал вместе с женой из России еще двадцать лет назад, в 1933-м. У него была в Исфагане механическая мастерская. Отнесся он ко мне с пониманием и сочувствием, дал взаймы немного денег и свел с брюхатым Селгани, владельцем дохленького электрорадиомагазина. Я стал работать, руки у меня золотые плюс четыре курса технического вуза. Но платил он мне всего три тумана в сутки: хватало, чтоб не помереть с голоду. «А я еду, а я еду за туманом…» Увидев, что я действительно хорошо разбираюсь в радиоаппаратуре, Селгани открыл при магазине мастерскую по ремонту. Через год мы с ним стали компаньонами. Между прочим, брюхатый эксплуататор был членом какой-то левой партии Ирана, подозреваемой в связях с коммунистами. Не без моей помощи Селгани вскоре последовал туда, откуда я уже вырвался. Магазин и мастерская перешли ко мне, от семьи толстяка я откупился небольшой суммой и даже отдал долг Благообразову. Тут-то он и свел меня с Волошановским и Кошелевым, после чего начался мой «американский» период жизни. Эти два типа были сотрудниками ЦРУ и находились под началом Стива (Стивенсонна).
У меня тогда уже была мысль вернуться в Союз, я даже несколько раз подходил к советскому консульству в Исфагане, но войти не решался: грехи не пускали. Стив завербовал меня у себя на квартире, предварительно выяснив, что я могу. Что я мог? Кроме прочего, я имел профессию радиста-оператора: закончил в Кемерове полугодичные курсы с любительским статусом. Стив проверил мои способности: слух, память, умение различать цвета (кстати, я дальтоник), знание «морзянки», скорость работы на ключе, даже попросил напечатать текст на пишущей машинке. Потом мы втроем (я, Стив и Кошелев) самолетом перелетели в ФРГ, причем совершенно официально: документы мне дали «натуральные». Где-то под Мюнхеном, километрах в тридцати — сорока от города, в каком-то старом особняке меня проверили на «детекторе лжи» и, несмотря на то что я, будучи в действительности Аркадием Голубом, назвался детектору Антоном Алексеевским, он подтвердил, что мои сведения правдивые. Смех!
Потом меня отправили в Баварию, и я шесть месяцев прожил на конспиративной квартире со Стивом и Кошелевым. Кошелев обучал меня парашютному делу, топографии, фальсификации документов, а Стив — самбо и «свежей советской действительности»: какие в СССР за последние три года появились марки телевизоров, типы самолетов и грузовиков, какие вышли новые законы, чтобы я в случае заброски не был «оторван от жизни». Но до заброски дело пока не доходило, да я и не рвался. Откуда-то они все же узнали потом, что я не Алексеевский (фамилия жены), а Голуб, что был судим за вооруженный разбой, осужден и бежал из лагеря, находящегося в Средней Азии. Досталось мне на орехи! Нет, не за разбой и побег, а за сокрытие настоящего имени, прошлое же мое их как раз устроило, потому что даже с повинной мне теперь назад хода не было. А я сказал, что наврал им нечаянно, просто хотел проверить детектор и был уверен, что он меня все равно раскроет, я же не виноват, что ваш детектор липа! Они посмеялись над моей «наивностью» и передали американскому майору Майклу Огдену. Он увез меня из Германии в США.
Больше трех месяцев я прожил где-то под Вашингтоном, в лесу, там еще речка рядом глубокая и богатая рыбой; название этого места я так и не узнал, хотя и пытался, мне интересно было, я по природе любознательный, но эта школа считалась у них сверхсекретной. Меня опять учили разведделу, особенно старался один немец по имени Франц (кличка «Феодор»), он здорово знал русский: полвойны просидел в лагере для военнопленных где-то в Сибири и стал большим «специалистом по России». Франц замечательно матерился, ни в каких учебниках не прочитаешь, там акцент очень важен и ударение, такое искусство можно перенять только «из рук в руки».
После Вашингтона я был в сопровождении Тони (фамилию не говорили, но внешность, как и наличность «Феодора», описать могу) переведен в город Бойс, штат Калифорния. На две недели. На чистый отдых, поскольку перед заброской. Мы ходили с Тони на лыжах (дом стоял высоко в горах), охотились, у меня мелькнула было мысль убрать Тони, — но куда бы я и как подался из Калифорнии со своим одна четверть немецкого языка в объеме советской средней школы? Выходит дело, хорошо, что так плохо нас языку учили: вот крылья у меня и подрезаны! Извините, отвлекся. Последние четверо суток мы прожили с Тони в Чикаго, где отрабатывали радиосвязь в условиях большого современного города и его естественных помех. А потом еще два дня купались на мысе Конкорд. Я терялся в догадках: куда меня забросят, в смысле — в какое место России? Судя по столь тщательной подготовке, с иронией думал я, не иначе как прямо в Кремль! Со мной уговорились, что если меня берут и заставляют работать под контролем, на вопрос базы: «Какой длины антенна вашего приемника?», я должен давать ответ «в метрах», а если я на свободе и работаю без контроля, то «в футах». Но мыс Конкорд еще не был концом моего долгого путешествия: целую неделю меня продержали с неразлучным Тони в Сан-Франциско, оттуда на пять суток перебросили в Токио и, наконец, последние перед заброской три дня я прожил на базе в Иокогаме, с которой должен был поддерживать связь, оказавшись на территории Союза. Тони со мной уже не было, а были четыре человека: двоих я знал только по именам и видел впервые — Билл и Том, одного, по фамилии Волошановский, запомнил еще по Ирану (очень образованный человек, владел несколькими языками), а четвертым был все тот же Кошелев. Руководил ими Стив, которого, правда, я видел и Иокогаме только раз: он говорил мне напутственные слова перед заброской. Между прочим, меня уже звали не Алексеевским и даже не Голубом, а Джонни Муоллером, а по кличке — «Лириком». За час до посадки в морской катер я написал в блокнот стихи, которые сочинил еще в Исфаганской тюрьме (хотя и понимаю, что это не поэзия, а только душа):
Светлана, моя жена, сейчас в Кемерове. Наверное. Извините, гражданин следователь… Вы не следователь? Все равно, позвольте спросить: как вы думаете, я могу рассчитывать на снисхождение? У меня… я ведь и сделать-то ничего не успел: утром высадили в районе Петропавловска-на-Камчатке, у меня даже предчувствие было, а днем уже взяли, и я сразу сказал, еще при задержании, что согласен работать под контролем. Мне сохранят жизнь?
В тюрьме мне казалось, что тюрьма ненастоящая, просто кошмарный сон, и мне нужно как можно быстрее проснуться. У каждого разведчика, живущего за границей долго, позвольте заметить, должна быть отдушина, какое-то увлечение: теннис, рисование, шахматы, коммерция, — чтобы не думать постоянно о том, что ждет впереди. Как солдат, сидя в окопе, привыкает к мысли о возможной гибели, так и разведчик всегда сознает опасность, но если солдат и разведчик — разумные люди, они не позволят этому сознанию овладеть ими, в противном случае нервы, не выдерживая напряжения, начинают преувеличивать опасность. Страх? Нет, я не о нем, поскольку существует, мне кажется, такой парадокс: настоящая опасность парализует страх! Страшно «до» и «после», но в самый момент — никогда. Я эту мысль не буду расшифровывать, в нее надо просто вдуматься. И еще: хладнокровных людей, наверное, вообще не бывает, а если они и есть, то — роботы, ремесленники. А разведчик — личность творческая, ему все интересно: и поиск, и даже провал. Азарт! — как у физика, работающего над открытием, как у шахматиста, который рассчитывает комбинацию, как у охотника, идущего по следу зверя, и даже как у жертвы, уходящей от охотника… Великие Мата Хари и Блейк были больше игроками, исследователями, чем шпионами, уныло и механически исполняющими свои обязанности.
Как проникнуть на военный объект, где двенадцать тысяч работающих и где режим повышенной секретности? А как, подумал я, «проникают» туда они сами, причем трудясь в одну смену? Как успевают за десять минут пройти через проходную? Неужели документы проверяют у каждого и фото каждого сверяют с оригиналом? Стал изучать вопрос (сколько же вахтеров нужно на эти тысячи людей!) и понял, что все элементарно просто: форма и цвет кокарды на берете рабочего! Мне тут же изготовили подобие, и я дважды в течение дня не только сам прошел беспрепятственно на секретнейший объект (в 8 утра и в ленч), но и провел коллегу, приехавшего из Вашингтона в Лондон с «интересом» к данному объекту. Прошли в общем потоке, через проходную.
По отношению к нейтральным знакомствам и связям разведчик должен быть нормальным человеком. Я им был: бизнесмен, который почти не интересуется политикой и делает деньги, — ни коммунизм, ни фашизм мне «ни к чему». В итоге: говорить «против» у меня никогда нужды не было, и тостов с бокалом в руке, как Кадочников в «Подвиге разведчика», за нашу победу я тоже публично не произносил. Потому, повторяю, что у меня было амплуа нормального человека.
По делам фирмы мне выпала поездка на трое суток в Ленинград. Получив санкцию «Первого», мои коллеги преподнесли мне царский подарок: привезли из Москвы жену. Кстати, ни мать, ни отец, ни Галя не знали, где я работаю и кем. По легенде, которая была «для дома, для семьи», я в качестве научного сотрудника находился на Востоке, мои письма домой шли через Китай, а если соседи или дальние родственники спрашивали Галю «с подозрением», почему это я так долго в командировке без жены и детей, Галя, умница, отвечала, что из-за аллергии: климат для нее в Китае неподходящий. Представьте, верили! И вот мы с Галей в Ленинграде. Встречу нам устроили «как в кино» — в кафе на Невском, в котором танцуют. Стало быть, с музыкой. Я пришел. Они уже сидят. Подхожу к моему коллеге, который сопровождает Галину в качестве ее «партнера», пожираю жену глазами и с трепещущим сердцем прошу, как и положено, у него разрешения потанцевать с «вашей дамой». И он, бандит, мне отказал! Как я удержался и не врезал ему бутылкой по башке, не знаю (хороши «шуточки»). Потом мы сделали с Галей два полных круга, она спросила про погоду в Китае, я, как идиот, почему-то поблагодарил: спасибо, хорошая, — и только потом, через много лет, когда я, обмененный, вернулся домой, мы с ней сообразили, что играли в том кафе не вальс, а танго «Брызги шампанского». Она впервые серьезно заподозрила тогда, что я вовсе не на Востоке и не научный сотрудник, но промолчала, как умеют молчать жены разведчиков, я бы сказал, подправляя мысль: настоящие жены разведчиков.
В Англии готовят невкусно. Главная еда англичан — завтрак: «Снимайте номер в отеле с завтраком!», не с ужином, который они и вправду «отдают врагу». В каждом отеле есть специальная комната для завтраков (не ресторан, не кафе, а типа наших гостиничных буфетов со столиками), куда приходишь, подсаживаешься к кому-нибудь, чего не можешь себе позволить в ресторане, кладешь на столик ключи от номера с большим набалдашником и просишь на выбор: чай, молоко или кофе. В Англии, к слову сказать, три школы: одна приучена начинать день с чая, вторая с молока, и недавно появилась третья «кофепийцы». Между прочим, кельнеры называют чай «русским», а растворимый кофе «мгновенным», он дешев и плох. После заказа ждешь минуту-две, и тебе приносят с чаем, уже «без выбора», тосты — жареный хлеб, но жаренный не на сковородке, а на огне, причем нарезан он квадратиками или треугольниками; кусочек масла на блюдечке; джем, который называют мармеладом, но он совершенно не похож на мармелад, к которому мы привыкли в России, поскольку представляет собой бесформенную массу, прозрачную на вид и с прожилками; наконец, овсяную кашу и приготовленный на пару чернослив (две штучки со сливками — для пищеварения; у всех англичан, извините, запоры, так как они с малолетства не едят грубой пищи, зато слабительное поглощают в огромных количествах, из-за чего и атрофируются стенки желудка, что еще более усугубляет положение: получается как бы перпетуум мобиле, но не в смысле действия, а, наоборот, бездействия). После каши и чернослива берешь крохотную таблетку, бросаешь в стакан с водой, начинается «шип», и ты пьешь. Завтрак окончен. Правда, вместо каши иногда предлагают корнфлекс с бананом, нарезанным колбаской. И чуть не забыл: одно яйцо! — в виде омлета, глазуньи или просто варенное всмятку, и есть его надо, не расколупывая пальцами, а ножичком срезая верхушку с тупого конца, где полая часть с воздухом, чтобы не пропадала хотя бы ничтожная доля продукта.
Теперь, когда я стал более или менее доступен штатским людям, меня, словно кинозвезду, просят «чего-нибудь» рассказать: вызываю, понимаете ли, интерес! Обычно я говорю: такой кнопки, чтобы нажать, и поехало, у меня, извините, нету, а мне, уважаемые товарищи, необходимо вдохновение, автоматом не получается. Но скажу вам откровенно: разведчик не может работать, если не владеет искусством рассказа, я бы даже сказал — искусством руководить беседой. Я по натуре человек общительный, потому что из простой, хоть и интеллигентной семьи. Без комплексов. Ни врагов, ни неприятелей мне, как разведчику, иметь не положено, и я их не имею! По крайней мере откровенных. Уживчивость — главная черта моего характера. Там. Иначе какой получился бы из меня работник? Хочу не хочу, а «дружу» со многими. Но здесь — другое дело, и здесь я другой.
Еще про еду, если не надоело. С 12 до 14 часов, хоть война, хоть землетрясение, — ленч: обед! Томатный суп, в который натирается картошка, или мясной суп из воловьего хвоста, меня всегда интересовало, куда у них деваются волы от этих хвостов, но на мой невинный «детский» вопрос я ни от кого так и не получил вразумительного ответа. Суп жидкий, «но наш!» — говорят англичане. Они вообще-то экономят на еде, не делают из нее культа и шутят: «Должно быть видно, что на мне, а не что во мне!» На второе — отличная отбивная (больше фунта!), гарнир отдельно. На масле нигде не готовят, ни дома, ни в ресторанах нашего русского масла вообще не держат. Готовят на жирах, которые исчезают, как только испаряется вода, и даже мясо не жарят, а делают, как у нас шашлыки. Наиболее употребим в Англии маргарин, его мажут на хлеб: бутерброд с маргарином не отличишь от бутерброда с маслом, зато нет холестерина! В ходу и постное масло, растительное или овощное. Белый хлеб только со вторым.
Англичанин не встанет из-за стола, пока не съест на десерт пудинг, который делают из старого хлеба с подливой. Пирожных в Англии нет. (Есть во Франции!) Конфеты, шоколад с мятной (ужасной!) начинкой, по форме — вам и не снилось, причем шоколад дешевый, не роскошь. И колбас не видел. Зато есть сыры — сто пятьдесят сортов в любом магазине: королевская пища!
В обед служащие идут в кафе или в рестораны — можно национальные: китайская кухня, индийская, русская с неизменным борщом и блинами «а ля рюсс», мексиканская, где устраивают соревнования по еде зеленого перца (я видел победителя, который без передышки смолотил двадцать штук в то время, как нормальный англичанин сходил с ума только при мысли об одной штуке), с супом «по-мексикански», который на глазах посетителей вынимают из «мартена». В кафетериях — самообслуживание, в ресторанах — подают мгновенно, особенно в часы пик, зато в прочее время — тянут, чтобы залы, которые, кстати, крохотные (не то что у нас, как вокзалы), не казались пустыми, иначе публика туда совсем не пойдет. В городе на каждом шагу магазинчики, в которых продают, кажется, все, что душе угодно, даже «засоленные» в сахаре огурцы! А вот спиртное дороговато: тридцать граммов виски стоят три с половиной шиллинга, это стоимость поллитровой банки пива.
Был я восемнадцатилетним, казался сам себе очень взрослым, теперь моей дочери восемнадцать, и она для меня совершеннейший ребенок, — я в этом смысле от других отцов мало чем отличаюсь.
Такая вот «мелочь»: англичане пьют пиво, как у нас пьют квас. Я лично пиво не терплю, но отказаться от него никак невозможно: если у нас в Союзе кто-то упорно отказывается от кваса, можете не сомневаться: шпион! В компании, во время ленча, выпить пива, поиграть в кегли или в «перышки» не считается грехом; я тоже играл и тоже пил — а что делать? Причем пил по классическому «английскому» образцу, мешая сорта пива, чаще всего черное со светлым. И, представьте, привык. У меня теперь довольно много чужих привычек. Например, здороваясь, я, как и все англичане, слова приветствия произношу, но руки не протягиваю и не жму протянутую мне: кто в Англии протянул, тот чужой! А если приходится считать на пальцах, то не загибаю их, как дома, а, наоборот, разгибаю, как делают во всей Европе.
Правление моей фирмы было в центре города. Я ездил на работу не на машине, которую там негде приткнуть, а «как все», на метро, иногда на автобусе. А мои шикарные лимузины стояли либо в гараже, либо просто на улице возле дома: по четным дням на одной стороне, по нечетным — на другой, чтобы улицы можно было беспрепятственно чистить.
Подходит, представьте, человек к бару, заказывает двойной виски и вдруг «ахает» одним глотком — что дальше? Может «гасить свечи», потому что все, в том числе, конечно, бармен, молча на него уставятся: он же русский! Казалось бы, мелочь…
На мое восклицание: «Вы совершенно не похожи на разведчика!» — А. удовлетворенно сказал: «И слава богу. Был бы похож, меня на эту работу не пригласили, потому что там прихлопнули бы на вторые сутки. И что интересно: все мы не только на шпионов не похожие, но при этом еще очень разные, в противном случае нас, как селедку, ловили бы сетями». Я знал, что полковника А. провалил его первый помощник X. прочитал об этом в книге Д. Донована, крупного американского юриста и общественного деятеля, который был адвокатом А. на суде.