Исполнительность в смысле дисциплинированность, может быть, тот главный материал, из которого делается настоящий разведчик: умение ни на миллиметр не отходить от инструкций, правил и предписаний. Кстати, это и фундамент, на котором он может и должен устоять в случае беды и нравственных колебаний, и это же — броня, которая предохраняет его от «прямых попаданий». Нет у нас рядом ни начальников, ни коллектива с месткомом и парторганизацией, все зависит от нас самих, от нашей самодисциплины, самовнушений и самобичеваний, то есть от категорий внутренних. В армии, например, куда важнее учить подчиняться и, как говорят, «отдавать честь».
Перед операцией состояние следующее: ни о какой «березке за окном», ни о «колодце возле дома», ни о жене и детях разведчик не думает, не вспоминает. Я лично думал только о деле, был полностью поглощен только им, его деталями. Для посторонних (даже возвышенных) мыслей места в голове не оставалось. Обычно знаешь об операции загодя и продумываешь все мелочи с тщательностью микрохирурга, оперирующего, положим, человеческий глаз. На место едешь заранее, чтобы убедиться, что слежки нет. Волнуешься не ты один, все участники операции нервничают, даже в Центре, в далекой Москве. Как парашютист, который, пятьсот раз прыгая с парашютом, то есть пятьсот раз боясь волков, в пятьсот первый тоже боится, но все же прыгает, так и разведчик. Дурак тот, кто не трепещет и «глаз на деву не косит», — знаете эту песенку? Мне неведом разведчик, который думал бы перед встречей с агентом: «Ерунда! Встречусь — возьму — передам…» Внешне все очень просто: садишься в обыкновенную электричку и едешь, газету по дороге читаешь. После операции невероятное облегчение! Но так как работа продолжается, уже думаешь о следующем деле. Этим и живешь. И еще заботами по прикрытию, то есть, проще сказать, о «крыше». Для разрядки я мог иногда пойти в театр, и то не без «задней мысли»…
Повторю: трезвость ума, выдержанность, самоконтроль — три наших кита. Острое «удовольствие» от нашей работы испытывают только мазохисты и прочие извратители. Может ли врач-онколог быть «доволен», увидев опухоль? Удовлетворение от операции, и то, если она удачно прошла, — это еще куда ни шло! Настоящий разведчик носит в себе постоянное, нормальное, все поглощающее и воистину острое желание: домой! На родину! К семье! Если это и есть патриотизм, пусть будет так. Я знаю определенно, что без этого желания мы рискуем впасть в хандру и меланхолию, попасть под чужое влияние. У англичан есть пословица: моя страна, права она или не права. Универсальная мысль, я ею тоже вооружен. Из двенадцати мальчишек моего класса в живых после войны остался я один. Могу я это забыть? Не хочу больше войн! Эта идея давала мне силы. Если угодно, она же несла и романтический заряд, без которого, будучи по натуре сухим рационалистом, я бы «послал» в свое время предложение работать в разведке куда подальше, и все дела.
Ну, лингвистические способности. Без них разведчик так же чувствует себя, как солист оперного театра без голоса, с той лишь разницей, что солиста в крайнем случае выгонят, а разведчика — накроют. Как сказано у поэта, не помню, какого (Уткина, что ли? У меня до войны была книжечка его стихов в синей обложке): «Жить, говорит, будете, петь — никогда!»
Очень жалею, что не пошел по стопам родителей: отец — физик, мать — врач, и все родственники-мужчины — физики, женщины — врачи. Но в сорок первом ушел в армию, потом вернулся, и мне отсоветовали заниматься физикой: вроде бы утрачен темп, как у шахматистов. Поздно! Вот и стал гуманитарием, если полагать мою нынешнюю профессию и не точной, и не естественной, да и вообще — наукой ли? В тюрьме, получив несметное количество лет, которых и пятерым бы хватило по горло (вот где по-настоящему потерян «темп»!), я решил зря время не тратить и написать теоретический труд по физике: хватился! Если бы обмен не через четыре года, а позже, вернулся бы, чем черт не шутит, доктором физических наук, а? Впрочем, я так устроен, что никогда не жалею об уже свершенном и не мечтаю попусту. Мои коллеги относят меня тем не менее не к грубым реалистам, а к реалистам с «романтической прожилкой». Ошибаются? Нет?
Зная, что мне предстоит быть «там» бизнесменом, я еще в Москве начал с «Капитала», весь его законспектировал и лишь «под пером» понял то, чего прежде, будучи студентом, совершенно не понимал. Другой прицел! Впрочем, с годик поработав в должности капиталиста-эксплуататора, я пришел к выводу (не уверен, что полностью совпадающему с официальным), что «Капитал» Маркса в практической деятельности бизнесмена помогает вряд ли больше книжечки Карнеги «Как завоевывать друзей…» (я, кажется, ее уже поминал). Не читали? Зря. Она, хоть и примитивненькая, и по духу нам, как говорится, чужая, а все же, черт, весьма полезная для некоторых сфер человеческой деятельности, например для бизнесменов (в первую очередь), литераторов, а также (не побоюсь этого слова) разведчиков! Я эту книжечку тоже законспектировал, основные ее положения…
ПЯТЬ ОСНОВНЫХ ПРИНЦИПОВ ОБРАЩЕНИЯ С ЛЮДЬМИ:
ШЕСТЬ СПОСОБОВ ПОНРАВИТЬСЯ ЛЮДЯМ:
ДВЕНАДЦАТЬ СПОСОБОВ ЗАСТАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА СТАТЬ НА ВАШУ ТОЧКУ ЗРЕНИЯ:
ДЕВЯТЬ СПОСОБОВ ИЗМЕНИТЬ МНЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА, НЕ ВЫЗЫВАЯ ПРИ ЭТОМ ЕГО НЕГОДОВАНИЯ ИЛИ ОБИДЫ:
Смысл добытых разведчиком сведений состоит в том, чтобы они попали в Центр. Тогда эти сведения становятся «разведывательными», в противном случае — пустыми. Наиболее важные данные можно передавать Центру по рации, причем иногда даже так: «Достал, ждите!» (Помните знаменитую телеграмму из анекдота: «Волнуйтесь, подробности письмом»?), а потом все же переправить по назначению. Особенно долго рацию не эксплуатируют, минуты две-три, иначе могут засечь, тем более что Центр работает по старинке, обычным ламповым передатчиком; впрочем, ну, так запеленгуют Москву — ну и что? Важно, чтобы я остался «чистым». Когда для нас должна быть передача, Центр предварительно дает позывные на волне, согласованной заранее, а то ведь весь мир передает по пять знаков — ищи ветра в поле, если не условиться о волне! Прием мы осуществляем на слух, это нетрудно, поскольку передача ведется «тихоходным» ключом. А современные разведчики уже давно перешли на быстродействующие транзисторные радиостанции: один импульс — и вся передача! Попробуй запеленгуй. Я не знаю ни одного провала по этой причине. Пользуемся кодом и шифром. Шифр — это цифры и буквы, а код — «новый язык»: например, «болит голова» — значит, неприятность, «идет скорый поезд» — чрезвычайная готовность, «хорошая погода» — будет курьер; короче, как уговоримся заранее. Если противнику каким-то образом попадает в руки кодовая книжка, это — конец. Сегодня чистым кодом пользуются редко, заменяют его шифром с элементами кода (смесью), иначе с помощью ЭВМ можно быстро все расшифровать; письменность майя, и ту расшифровали. Кстати, если читать — дело секунд, то зашифровывать адская работа, спасибо, уже облегчили жизнь разведчикам: придумали специальные шифровальные машины. Когда мы передаем в Центр телеграмму с пометкой «Цито!», мы уверены, что ее содержание будет доложено руководству немедленно.
Идеальный разведчик — тот, кто умеет уходить от соблазнов. Вот мне, считайте, повезло с «крышей»: миллионер! А мой коллега, который ничуть не хуже меня, десять лет прожил за границей, работая консьержем: каждый сочельник обходил жильцов, «проздравлял с праздничком» и получал свои чаевые. Чтобы хорошо и красиво поесть, он раз в год, испросив разрешение Центра, уезжал в другой город другой страны, надевал вместо рабочей блузы смокинг, шел в ресторан и обедал со стерлядкой «по-русски» и с креветками, чего не мог себе позволить, не вызвав подозрений, будучи консьержем. Господи, не в креветках дело! Я о том говорю, что мне, миллионеру, роскошные обеды, в отличие от моего коллеги, есть приходилось каждый день и тоже, чтобы не вызвать подозрений: как говорится, судьба — индейка!
Но жил я на самом деле «по системе Станиславского». Что это значит в моем понимании? У меня было восемь автомашин разных марок, я ездил на бензине с октановым числом «100» (пять шиллингов за галлон), имел в пригороде Лондона виллу и несколько номеров в лучших отелях города, снятых «на постоянно»; впрочем, все это и было «по системе Станиславского», потому что на самом деле ничего этого у меня не было: ни виллы, ни восьми автомашин, ни капитала в несколько миллионов фунтов стерлингов, ни полутора дюжин вечерних костюмов, а был я рядовым и счастливым обладателем «Волги М-21» с оленем на капоте, двухкомнатной квартиры в Москве, правда, в высотном доме на площади Восстания, а также четырех сотен рублей, которые выдавали ежемесячно моей жене Гале.
Миллионерские соблазны (не скажу, чтобы у меня их не было, да и как могло не быть при владении такими немыслимыми богатствами?) следовало, конечно, преодолевать. Не скрою: делать это было трудно, в условиях жестокого подполья вообще нелегко сохранять нравственное здоровье и духовную высоту. Я старался держать себя в руках, не поддаваться страстям и понимал, что умение носить маску, оставаясь при этом самим собой, и делает в конечном итоге разведчика профессионалом — в отличие от любителя, который сорвется на первом же повороте. Маска миллионера давала мне, казалось бы, право на роскошную жизнь, но я правом этим пользовался сдержанно и ровно настолько, чтобы не быть среди миллионеров белой вороной. И все же маска так прилипала ко мне, что грозила стать второй кожей, хотя вся моя человеческая и партийная суть восставала. Я и сейчас, вернувшись на родину, не всегда могу ее снять, из-за чего у меня уже были и еще будут неприятности, но да бог с ними — не тема! А вас я серьезно прошу иметь в виду и предупреждаю: поскольку, даже разговаривая с вами, я иногда продолжаю играть миллионера сэра Лонгсдейла, делайте, когда почувствуете в этом необходимость, «поправку на маску».
Живая связь Центра с разведчиком осуществляется с помощью курьеров. Это посторонние люди, имеющие возможность регулярно бывать за границей: стюардессы, моряки торгового флота, музыканты, спортсмены. Впрочем, они постоянны для Центра, а для нас — разные, никого из них в лицо или по именам мы, как правило, не знаем. И вообще, в целях безопасности разведчик каждый раз встречается с курьером, во-первых, по специальному указанию Центра и, во-вторых, по новому (лучше сказать, свежему) паролю. Разумеется, курьер приходит на встречу не в форме стюардессы или боксера, а в обыкновенной гражданской одежде.
Главный принцип: важная информация должна быть передана из рук в руки. Ловкости фокусника для этого не требуется, литераторы и кинематографисты тут явно перебарщивают, заставляя и курьера, и разведчика многократно озираться по сторонам, а в момент передачи свертков и пакетов смотреть один влево, другой вправо и делать вид, что они вообще друг друга не знают и встретились случайно, как споткнулись. Но именно такая, извините, «методика» как раз и способна привлечь постороннее внимание. Все делается много проще. Ведь люди, встречаясь на улицах, в парках, кафе или в метро, обыкновенно не оглядываются пугливо, если, конечно, у них не любовное свидание и если они не опасаются ревнивых супругов: они спокойно здороваются, хлопают друг друга по плечам, иногда целуются, но не воротят физиономий, а дарят цветы, обмениваются книгами, рассматривают фотографии, хвастают покупками, шушукаются, смеются и печалятся, и никому до них нет дела, особенно за границей. Ну а если за ними кто-то специально следит, им уже поздно маскировать свои отношения, маскироваться должен как раз следящий: поднимать воротник плаща, надвигать на лоб шляпу, поминутно оглядываться, «читать» газету — вот тут кинематографисты могут «гулять», как им хочется. (Работникам кино и пера, наверное, от меня достается, но, во-первых, они, надеюсь, это обстоятельство переживут, а во-вторых, достается отнюдь не по злобе, я этот хороший народ уважаю, а по праву, узурпированному мною, как узким специалистом, считающим для себя не только возможным, но и законным такое вмешательство в чужие дела во имя якобы охраны «чистоты» своего жанра.) Так вот, встречаясь с курьерами, мы ведем себя просто и естественно, а если оглядываемся, то после встречи, чтобы уйти от слежки, когда она нами зафиксирована.
Впрочем, если разведчик попадает «под колпак» (мы еще говорим: «садится на мушку»), ему уже мало что способно помочь, так как против него, кроме Скотленд-Ярда, начинают работать даже невинные дети. Играя, они запоминают, к примеру, номера автомашин: кто больше? Потом их спрашивают: вы не видели в Бирмингеме машину с лондонским номером? Видели! И диктуют ваш номер, как бы вы ни осторожничали, проезжая мимо. К слову сказать, дети по природе своей лучшие контрразведчики!
Я примерно знаю, что вы о нас думаете: боже, как они одиноки! Из чего вы исходите? Одиночество — удел преследуемых людей, и нас вы относите к их числу. Вы даже убеждены, что в случае провала иные страны списывают разведчиков со своих счетов, не всегда имея возможность признать их «своими», чтобы затем обменять. Это я ваши мысли цитировал, теперь свои: обменивают нас, обменивают и «своими» признают! И я тому классический пример…
У меня было несколько, как я понимаю теперь, наивных просьб, в ответ на которые Ведущий недоуменно пожимал плечами, а Лонгсдейл и его коллеги отшучивались. Так, однажды я попросил, чтобы «для полноты ощущений» меня познакомили с «любым» — оценили? — арестованным у нас американским или английским шпионом, которому я мог бы задавать вопросы, связанные с психологией провалившегося разведчика. Ведущий, как я сказал, был в некотором недоумении, а Конон Трофимович под дружный смех присутствующих произнес: «Во-первых, ими занимается другой отдел, не наш, а во-вторых, откуда мы возьмем для вас шпионов, если сегодня, слава богу, не тридцать седьмой год!»
Сцену ареста Лонгсдейла я видел в английском художественном фильме, ему посвященном. В роли советского разведчика был актер, внешне похожий на Конона Трофимовича: скуластое лицо, восточные глаза, небольшая по габаритам фигура, аккуратно сидящий костюм, стрижка бобриком. По фильму: Лонгсдейл сидит в парке на скамейке, вокруг тихо и пусто, к нему подсаживается агент, и в то мгновение, когда они обмениваются свертками, из всех кустов появляются полицейские и люди в штатском, одновременно человек пятьдесят, и кидаются к Лонгсдейлу. Немедленно встав со скамейки и протянув вперед руки, Лонгсдейл спокойно говорит офицеру, надевающему ему наручники: «Прошу вас отметить в протоколе, что я не оказал сопротивления при аресте». Голос за кадром: «Благодаря этому обстоятельству он получил потом на десять лет меньше того, что мог бы получить…»
Фильм мы смотрели вдвоем. Конон Трофимович комментировал. Про сцену ареста сказал, что снято довольно близко к истине. Потом добавил: когда на него надели наручники и обыскали, нет ли оружия, он заметил, что один полицейский зорко следит за тем, чтобы арестованный не проглотил ампулу с цианистым калием (вероятно, по нашумевшей ленте «Пять секунд, и я умираю!»). «Мне казалось, продолжал Конон Трофимович, — что все это не со мной происходит, какой-то кошмар! Я бы сказал: как в кино! Хотя и понимаю, что степень реальности происходящего зависит от когда-то избранного амплуа. Поясню. Ни страха, ни волнения я не испытывал. Кто-то из полицейских, держа мои руки в своих, явно считал мой пульс и до того был поражен спокойным ритмом, что вытаращил на меня глаза. Тогда я спросил его: „Вы врач?“ Он ответил: „Мы везем вас в Скотленд-Ярд, вы это понимаете?“ Куда меня повезут, я знал еще двенадцать лет назад!..»
Я находился в районе города Джабраил. Сидел как-то в ресторане, рядом рос огромный клен, из-под которого вытекал ручей; ресторан как бы сросся с кленом, его второй деревянный этаж словно жил на разросшихся ветвях. Огрызком чернильного карандаша написал на столе строки, вдруг пришедшие в голову: