Он вспомнил, как в тот момент, когда он покатился вниз по откосу на соседний холм с грохотом въехала артиллерия.
Ему даже бросилась тогда в глаза высокая фигура фейерверкера на передней лошади. Снизу он не видел пушек и остальной прислуги. Даже лошади фейерверкера он не видел. Он видел только самого фейерверкера, — его широкий большой: лоб, шапку, сдвинутую на затылок, круглое красное лицо с рыжими усами.
Он помнил еще, что в руке фейерверкера была плеть, и он держал ее, занеся высоко над головой, подавшись всем корпусом вперед и держа повод в руке, зажатой в кулак, почти над самым подбородком.
Того, как фейерверкер хлестнул лошадь, он не видел: в это время он перекувыркнулся через голову.
Теперь пушки, стало-быть, были уже на позиции.
Оглушительный выстрел раздался у него над головою.
Плавно, расплываясь все шире, захватывая все большее пространство, сталь оседать дым книзу.
— Вторая!..
И раньше, когда он лежал неподвижно над откосом, не прекращался беглый ружейный огонь с нашей стороны из кустарников, но он только сейчас, только после этой пушечной пальбы расслышал опять ружейные трещащие выстрелы.
Но слух уж не воспринимал их полностью. Казалось, наверху, где залегли стрелки, разложили гигантский костер, и это, именно, не ружейные выстрелы доносятся оттуда, а трещат дрова, как трещат дрова в печи, когда из печи с громким треском выскакивают угли, — трещат и разгораются, все больше охватывая пожаром весь холм.
— Первая!
У него мелькнула мысль: «Нужно перевязать рану».
Но для этого нужно было сесть.
Потихоньку стал он вытягивать больную ногу, подгибая в то же время здоровую.
Потом оперся рукою о землю и сел.
На минуту он прикрыл глаза.
Он чувствовал, что на дальнейшее у него уже нет сил.
Все силы ушли на то, чтобы принять сидячее положение.
И он сидел, вобрав голову в плечи, открыв рот, опустив и закрыв глаза…
Бессильно, как плети, повисли вдоль тела его руки.
«Нужно перевязать», опять мелькнула мысль.
Он зашевелился…