Капитан кричал на Абдулку, будто Абдулка провинился в чем-то перед ним, и капитан на него сердился.
Даже ногой он топнул.
Она схватила его руку и поцеловала.
Он сделал вид, что не заметил этого и еще раз крикнул своим хриплым голосом:
— Давай, давай, каналья… Скорей!
И повел глазами мимо Вороновой…
Когда на перевязочном пункте капитану, так, как и он тоже был ранен, один из субалтернов, также раненый, высказал удивление, зачем он отослал в общее пользование разные перевязочные материалы, принесенные для себя, он ничего не ответил и долго лежал, молча, смотря вверх широко открытыми глазами. Удивительное спокойствие было в его лице и какая-то грусть и нежность.
Потом он приподнялся на локти и сказал:
— Но как она тогда на меня глядела… Верите ли, никогда в жизни не видел я таких глаз.
И он опять лег навзничь и стал смотреть вверх, и, может быть, это неправда, может быть, это так показалось лежавшему с ним рядом офицеру, — на одну минуту глаза у капитана словно затянуло влагой, и сквозь эту влагу блестел словно солнечный луч.
Когда в него ударила маленькая японская пулька, в левую ногу, немного повыше колена, он потерял равновесие и скатился вниз.
Падая, он схватился рукой за ветку боярышника, и теперь эта ветка была в его руке.
Он лежал навзничь, откинув руку с боярышником назад вытянув здоровую ногу и согнув раненую; крепко растопырив прижимал он ладонь к раненому месту. Средний палец был весь в крови. Темным, все расплывающимся пятном проступала кровь сквозь сукно под рукой. От сукна кровь переходила на ногти и концы пальцев.
Будто он только что раздавил между пальцами спелую вишню.
Он дышал часто и быстро, бледный, с полуоткрытым ртом, опустив веки… Потом он поднял веки, и веки у него словно застыли; глаза округлились, не мигая, вытаращившись страшно, с выражением страдания и боли. Неподвижно, как у мертвого, остановились в самой середине белков помутившиеся зрачки.
Побелевшие губы растянулись, облегая плотно выступившие теперь между ними, крепко стиснутые зубы; а на щеках, в углах губ, кожа собралась в складки.
Он испытывал невыносимую боль во всем теле. Во время падения он расшибся о камни. Рана меньше давала себя чувствовать, чем те ушибы и ссадины.
Он продолжал держать в руке ветку боярышника, зажав пальцы в кулак, так что ногти впились в кожу на ладони. Временами он чуть-чуть ослаблял пальцы и опять медленно начинал сжимать их, надавливая все сильнее на ладони.
Дышал он теперь тяжело, сквозь губы, и при дыхании у него немного отдувались углы губ, и дыхание выходило со свистом, как из лопнувшего меха.
— Пе-рва-я!..
Он вздрогнул и задержал дыхание. Веки мигнули, и потом глаза снова широко открылись, и белки глаз, словно это был не живой человек, а восковая фигура, перекатились в сторону, в то время как тело оставалось неподвижным.
Зрачки были теперь почти в самых уголках глаз и опять, казалось, застыли.