Я тебе больше скажу. Даже если тебя силком кто-то хочет к чему-то обязать, это дело тоже не катит.
— В смысле?
— Ну, прикинь: мужик над тобой с хлыстом стоит и толкует, что ты " должен прокопать канаву от забора и до обеда". Так ты ведь не думаешь про себя, что и в самом деле должен? Это только тебя хлыст к ударному труду стимулирует. Как и огонь — руку. А не будь хлыста, ты бы ему показал, кто кому и чего должен. Так ведь?
— Ну, так.
— То есть, мир наш сам по себе устроен просто. Больно, страшно тебе — убегаешь. Вкусно, сладко — пытаешься сожрать. Выгодно — делаешь. Не выгодно — не делаешь. Ну, и так далее. Откуда здесь берется долг, чего ради ты чего-то должен, с какой ветки вообще этот, мать его, долг падает — совершенно непонятно! Вроде бы и неоткуда.
Но мы-то ведь знаем, что он есть, этот долг. Есть он — вот в чем фокус! Для скольких людей слова "Делай, что должно — и будь, что будет!" — не просто слова… Ну, ты меня понял. Так откуда он берется-то?
Заинтересовавшийся господин Дрон аж наклонился вперед.
- Ну-ну? И откуда?
— Вот и Кант этим делом заинтересовался. И сначала вынужден был признать, что Юм во многом прав. Если предположить, что человек всеми потрохами принадлежит только этому вот миру, то чувству долга и впрямь взяться неоткуда. Бьют — беги, дают — бери, какой такой долг? Но мы-то ведь знаем, что он есть! И сами у себя его, бывало, ощущали, и у других людей наблюдать приходилось… Значит что?
— Что?
— Значит, не всеми потрохами человек этому миру принадлежит! Значит, стоит он в нем только одной ногой. А другой ногой — в каком-то другом мире. Где все по уму. Все по-настоящему, по правде ! Где человек человеку — друг, товарищ и брат! Где соплюшек французских спасают и безутешному отцу вручают! И не из-под палки, а потому, что — вот как же иначе-то?!
Понимаешь, морда твоя депутатская?! Никто же тебя, к примеру, силком не заставлял девицу ту французскую через полстраны переть? Просто сам по-другому не смог! Вот Кант посмотрел на все это безобразие и вывод сделал.
Есть, говорит, кроме нашего дурацкого и подлого мира еще и Царство Разума. Где все по уму, все по-божески. И человек мыслями своими до этого Царства вполне способен досягнуть и мысленно же себя там прописать. Так вот, — говорит Кант, — как мы в этом высшем царстве Разума свободно и естественно по уму поступаем, так мы и в нашем дурацком и подлом мире должны поступать! Даже если это нам пулей грозит, али какой другой неприятностью…
Вот откуда долг берется. Это такой голос высшего мира, где все мы как боги. Голос, слышимый нами здесь, в наших тутошних ебенях!
— Кучеряво… А доказательство бытия Божия тут причем?
— Ну, Сергей Сергеевич, мозги-то включи! Если есть высший мир, значит, есть у него и хозяин. И кто же он, если не Бог?
Теперь пауза затянулась уже дольше, пожалуй, и на все полминуты. Но вновь прервал ее все тот же неугомонный господин Гольдберг.
— Да ладно, я-то ведь о другом. Бог с ним, с богом. Не о нем речь, а о человеке. Который нараскоряку живет. Одной ногой в этом мире. А второй — в высшем. Ведь вот какая штука получается. Только тот, кто так живет, только он и есть человек. И больно, и неудобно — а это единственное, что человека от животного отличает.
Вот животное, то — да. Всеми четырьмя лапами на земле стоит. Бьют — беги, дают — бери. И никаких тебе "делай, что должно".
В старые времена высший мир "Царством Божьим" называли. Ну, темнота ж, религиозное мракобесие… Во времена Канта разум в моду вошел. Так что Иммануил Иоганнович, могучий старик, высший мир "Царством Разума" обозвал. Деды наши с тобой, которые с шашками белых по степи гоняли — им на разум было покласть. А вот справедливость вынь да положь! Они высший мир "Царством Справедливости" окрестили. Сиречь коммунизмом.
Так что, как хочешь, так его, этот высший мир, и называй. Только, если есть у тебя за душой этот мир, где все по настоящему, по-людски, по-божески, по уму, а не через жопу, как оно в реальности по большей части бывает, если стараешься ты этому делу хоть как-то соответствовать — ты человек. А нет — животное ты, хоть у тебя пять высших образований и банковский счет с восемью нулями…
Мужчины помолчали, каждый о своем. Господин Гольдберг пытался из лужицы на столе, оставшейся после его внезапного умывания, нарисовать пальцем какую-то фигуру. Господин Дрон просто барабанил пальцами, пару раз чему-то хмыкнув. Затем поднял взгляд на давно протрезвевшего собеседника и спокойно сказал: