— И ведь такой малости не хватило… — вздохнул Бритый Ли.
А милиционеры все пялились на него, пока не поняли, что пялиться не на что, байка осталась без конца… Лица у них так вытянулись, словно пятеро голодных чертей пучили глаза на улетающую прочь вареную утку. Один из милиционеров не выдержал и принялся честить Стихоплета:
— Этот Чжао не мог сидеть себе тихонечко дома и кропать свои стихи, на кой ляд он поперся в нужник?
Когда милиционеры из отделения почувствовали, что из Бритого Ли больше ничего не вытянешь, они решили: пусть его мать придет и заберет его. Ли сказал, что его мать зовут Ли Лань и что работает она на шелковой фабрике. Тогда один из милиционеров встал посередь улицы и заорал, спрашивая прохожих, не знает ли кто Ли Лань, ну, эту Ли Лань с шелковой фабрики. Милиционер поорал так минут пять-шесть и наконец нашел человека, который шел на фабрику. Тот спросил:
— А чего ищут Ли Лань?
Милиционер ответил:
— Да чтоб она шла в отделение, забрала своего паскудного сына.
Бритый Ли, как потерянная вещь, ждал хозяина, который заберет ее. Весь вечер он проторчал в отделении. Ли сидел на лавке и смотрел, как солнечный свет пробирался внутрь от ворот: сперва широкая, как дверь, полоса света ложилась на цементный пол, потом яркий свет на полу начал истончаться и стал узким, как бамбуковая палка, а потом уж ни проблеска не осталось перед глазами. Ли и не знал, что сам он тем временем стал знаменитостью и что все, проходившие мимо, забредали между прочим глянуть на него одним глазком. Мужики и бабы смеялись, как могли, и заходили потаращиться на того, кто подглядывал в нужнике, — посмотреть, каков он из себя. Когда никто не заходил поглазеть на него, не утратившие надежды милиционеры подходили ближе, стучали по столу и говорили страшным голосом:
— Подумай как следует, что ты еще не сообщил органам.
Мать Бритого Ли только с темнотой появилась у ворот отделения. Она не пришла сразу после обеда: боялась, что люди на улице будут показывать на нее пальцем. Пятнадцать лет назад родной отец Ли уже заставил ее сгорать со стыда, нынче же Бритый Ли заставил умирать от позора. Она дождалась темноты и, повязав на голову платок и надев марлевую повязку, бесшумно пришла к отделению. Войдя в ворота, она бросила на сына быстрый взгляд и тотчас же в панике отвела глаза. Боязливо встав перед милиционером, мать Бритого Ли дрожащим голосом сказала ему, кто она такая. Оставшийся милиционер, который давным-давно должен был уйти домой, принялся вымещать на ней злобу. Он сказал, что, мать твою, сколько времени уже натекало, что, твою мать, уже восемь вечера, что он, мать твою, не ел ни хрена, что он собирался вообще-то вечером в кино, в толпе у кассы и пихался, и толкался, и пинался, и ругался, и добыл таки этот билет, а сейчас хрен че посмотришь, сейчас, если на аэроплане полететь в кинотеатр, и то увидишь на экране одно слово — «Конец». Мать Бритого Ли, сжавшись, стояла перед милиционером и на каждое его ругательство кивала головой, так что в конце концов тот сказал:
— Хватит тут, мать твою, башкой кивать, валите, мне ворота запирать надо.
Бритый Ли вышел за ней на улицу. Мать, опустив голову, тихонько шла по той стороне, куда не доставал свет фонарей, а он, как ни в чем не бывало, топал за ней следом, уперши руки в боки, словно бы подглядывал в нужнике вовсе даже не он, а совсем даже она. Вернувшись домой, мать Бритого Ли без единого звука пошла к себе в комнату, и из-за закрывшейся двери так и не донеслось ни шороха. Ночью Ли чувствовал сквозь сон: она подошла к кровати и поправила, как всегда, сброшенное им одеяло. Несколько дней Ли Лань не разговаривала с сыном и наконец одним дождливым вечером, заливаясь слезами, сказала: «По отцу и сын». В тусклом свете лампы тусклым голосом она поведала Бритому Ли, что, когда его родной отец утонул в нужнике, подглядывая за женскими задницами, она чуть под землю не провалилась со стыда. Хотела повеситься, но его плач из пеленок заставил ее вернуться к жизни. Мать сказала, знай она раньше, что он станет таким, то помереть тогда было б намного краше.
Все знали, как Бритый Ли налюбовался на баб в нужнике, — и в лицо его помнили. Девушки обходили стороной, даже девчонки и старухи — и те шарахались прочь. Бритый Ли был возмущен и думал про себя, что подглядывал-то он минутки две, а отношение к нему теперь как к насильнику. Однако ж нет худа без добра: ведь он разглядел Линь Хун. Линь Хун была красавицей из красавиц нашей Лючжэни. Старики, парни и юнцы — все, завидев ее, глядели вслед, не отрывая глаз и пуская слюни, как слабоумные, а у некоторых от возбуждения шла носом кровь. Вечерами, уж не знаю в скольких комнатах нашей Лючжэни сколько мужчин на скольких кроватях, зажмурив глаза, представляя себе то да это, принимались дрочить. Эти несчастные, ежели за неделю умудрялись увидеть ее хоть раз, то считали, что родились под счастливой звездой, а видали-то они только ее лицо, шею и руки. Летом везло чуть больше: удавалось увидеть ступни во вьетнамках да икры под юбкой, прочего они ничегошеньки не видали; один только Бритый Ли видел ее голый зад, отчего и мучились наши лючжэньские мужики страшной завистью и говорили, что он, видать, еще в прошлых рождениях заработал себе такое несусветное счастье.
Потому-то он и стал знаменит. Хотя бабы обходили его, а мужики, наоборот, потянулись. Посередь улицы обнимали его за плечи, несли вздор и, оглядевшись по сторонам, тихохонько спрашивали:
— Ну, паря, че видел?
И Бритый Ли тут же гаркал:
— Видел жопу!
Тот, кто спрашивал, испуганно брал Ли за плечо:
— Ты, мать твою, потише, а. — Потом, оглядевшись и увидев, что никто на них не обращает внимания, снова тихонечко спрашивал: — Ну, эта, Линь Хун… как она?
Бритый Ли уже малым пацаном узнал себе цену. Он понял, что слава его подванивает, но сам он похож на кусок вонючего тофу*: пахнет противно, а на вкус — ох как хорош. Он узнал, что из пяти задов, подсмотренных в туалете, четыре были дешевкой, а вот прелести Линь Хун были не чета им: высококлассная, пятизвездная задница, могла стоить целое состояние. Потому Бритый Ли и стал нашим лючжэньским мультимиллионером, что был он прирожденным дельцом. Уже в четырнадцать лет пошел Ли приторговывать красотами Линь Хун — да не просто так продавал, а торговался на чем свет стоит. Едва завидев радушные рожи похотливых мужиков, едва почувствовав, как его теребят за плечо, он уже знал: они пришли за тем самым секретом. Когда пятеро милиционеров из отделения выспрашивали о нем себе на потребу, Бритый Ли открыл все как на духу, ни капельки не утаив. Потом уж он стал умнее, больше не раздавал бесплатных обедов. При мужиках с их мордами, изображающими напускное радушие, Ли молчал, как могила, не позволяя появиться ни тени того самого пушка. Отделывался одним словом «жопа», заставляя больно любопытных балдеть и недоумевать.
А Писака Лю был поначалу рабочим в одном из цехов нашей лючжэньской скобяной фабрики, но потом за свои литературные шалости и хорошо подвешенный язык добился похвалы начальника фабрики, и его выдвинули на пост главы отдела снабжения и сбыта. У Писаки была уже подружка. Она была не то чтоб страшная, но и не красавица, однако ж после того, как этот Лю заделался начальником отдела снабжения и сбыта да еще и опубликовал в цветном журнале уездного Дома культуры двухстраничный рассказ, он решил, что взлетел высоко и нынешняя подружка ему ну никак не подходит. Лю теперь голодным волком пялился на Линь Хун — общую мечту женатых и холостых лючжэньцев. Он собирался избавиться от своей подружки, но и подружка-то его была не лыком шита, она была еще как против — крепко-накрепко вцепилась в ставшего вдруг знаменитым Писаку. Встала посередь улицы перед отделением и, размазывая соплищи, принялась говорить, что Писака с ней спал. При этом, рыдая, она вытягивала вперед все десять пальцев, ну и наши лючжэньские решили, что он спал с ней десять раз, а когда в конце концов она снова разинула рот, то все с перепугу аж подпрыгнули: Писака Лю спал с ней целых сто раз! После этого рева и скандала он уже не посмел ее бросить. В то время если какой мужчина и переспал с женщиной, то он непременно должен был на ней жениться. Директор фабрики вызвал Писаку и пропесочил его как следует. Сказал, что перед ним теперь два пути: первый — жениться на этой самой подружке, тогда он сможет и дальше оставаться главой отдела снабжения и сбыта; второй — бросить подружку и тогда уж в следующей жизни быть главой отдела снабжения и сбыта, потому как в этой жизни придется ему сидеть на проходной да драить сортиры. Писака взвесил все «за» и «против», решил, что карьерная перспектива — она поважнее женитьбы выйдет, и пошел к подружке с повинной. Они снова помирились и стали вместе гулять, вместе смотреть кино, даже начали подбирать мебель, готовясь к свадьбе.
Стихоплет выражал свое глубочайшее сочувствие несчастью Писаки. Ведь Писака отдал не что-нибудь там — жизнь свою — в руки эдакой бесстыжей бабе, и мгновенный порыв страсти разрушил ему все будущее. Стихоплет упивался сочувствием и всем встречным и поперечным говорил: