Наш лючжэньский Кузнец Тун высоко вскидывал свой молот и орал, что готов встать грудью за правое дело и стать революционным кузнецом: отколотить к чертовой матери классовым врагам их собачьи ноги и паршивые головы, расплющить их, как серпы с мотыгами, и раздолбать на куски, как металлолом.
Наш лючжэньский Зубодер Юй высоко вскидывал свои щипцы и кричал, что готов показать, что такое любовь и ненависть и стать революционным зубодером: выдрать классовым врагам все их здоровые зубы, а братьям и сестрам по классу — только порченые.
Наш лючжэньский Портной Чжан с кожаным сантиметром на шее кричал, что готов стать трезвым революционным портным: шить братьям и сестрам по классу самую красивую на свете одежду, а классовым врагам — самую отвратную на свете погребальную одежду, ой нет! не так! самые жуткие саваны — сущую рвань!
Наш лючжэньский Мороженщик Ван, таща свой ларь, кричал, что готов стать революционным мороженщиком и продавать самые стойкие эскимо. Он выкрикивал лозунги, перемежая их призывами покупать его мороженое: «Продается только братьям и сестрам! Классовым врагам не продается!» Мороженое из ларя расходилось, как горячие пирожки — каждое проданное эскимо было все равно что партбилет, и Мороженщик орал: «Налетай! Все, кто покупает мое мороженое, — братья и сестры! Все, кто не покупает мое мороженое, — классовые враги!»
Двое наших лючжэньских точильщиков Гуаней высоко вскидывали ножницы и голосили, что готовы стать революционными точильщиками: отрезать к чертовой матери классовым врагам все их хозяйство. Едва старший Гуань успел произнести эти слова, как меньшой Гуань почувствовал, что не может больше терпеть и, выкрикивая «отрезать! отрезать! отрезать! хозяйство! хозяйство! хозяйство!» кинулся из толпы. Там он прислонился к стене, расстегнул портки и полил стену.
Впереди колонны шел высокий и статный Сун Фаньпин. В вытянутых руках он держал огромный красный флаг, размером с две простыни, а то, пожалуй, и с две простыни с наволочками. Красный флаг Сун Фаньпина трепетал на ветру, и его полотнище было похоже на кипящие волны. Сун Фаньпин шел, будто вскинув вверх шмат бурлящей воды. Его белая майка уже намокла от пота, и мышцы у него на плечах и предплечьях играли, как бельчата. По его раскрасневшемуся лицу от волнения бежал пот, а глаза горели, как молнии в небе. Увидев Ли с Сун Ганом, он громко прокричал им:
— Сыновья, а ну подойдите!
В тот момент малолетний Ли, обняв телеграфный столб, с любопытством выяснял у окружающих, почему Тетка Су сказала: «Грех-то какой…» Заслышав крик Сун Фаньпина, он тут же бросил свой столб и вместе с братом ринулся вперед. Дети с двух сторон вцепились в белую майку отца, и он опустил древко флага вниз, чтобы они тоже могли за него ухватиться. Руки мальчишек легли на древко самого большого красного флага во всей Лючжэни, и они пошли во главе самой длинной колонны демонстрантов. Сун Фаньпин размашистым шагом топал вперед, а братья бежали сбоку, и куча других детей, захлебываясь слюнями от зависти, семенила следом, продираясь сквозь уличную толпу. И те трое школьников с улыбками идиотов, с жалким видом бежали за ними следом вместе с другими. Братья неслись, задыхаясь, за отцом, как шавки за слоном. От этой гонки у них горело горло, щипало в глазах. Когда они добежали до моста, Сун Фаньпин наконец остановился, а за ним встала вся колонна.
Черная людская масса заполнила собой каждый уголок под мостом, и все взоры обратились на Сун Фаньпина, стоявшего наверху. Все флажки и флаги развернулись в сторону моста, и Сун Фаньпин вздернул свой гигантский красный флаг намного выше головы, а ветер принялся трепать его, так что ткань затрещала в воздухе, как хлопушки. Потом Сун Фаньпин начал размахивать своим красным флагом, и его сыновья, запрокинув головы, стали смотреть, как тот отправился в полет, пролетел слева направо, развернулся и снова повторил свой маневр. Так флаг носился туда-сюда над мостом, и ветер растрепал многим волосы, которые тоже стали летать слева направо и справа налево. Когда Сун Фаньпин замахал флагом, толпа взревела, как цунами. Бритый Ли с Сун Ганом увидели, как взметнулось и опустилось множество кулаков. Вопли призывов выстрелами рокотали вокруг.
Ли принялся кричать во все горло, словно обнимал сейчас телеграфный столб. Он пришел в необычайное волнение и сказал Сун Гану:
— У меня половое влечение пришло.
Увидев, что Сун Ган раскраснелся, вытянул шею и, прикрыв глаза, орет что есть мочи, он обрадовался и, ткнув Сун Гана, спросил:
— У тебя тоже?
Тот день для Сун Фаньпина был днем триумфа. Когда демонстрация закончилась, люди разбрелись по домам, а Сун Фаньпин, взяв за руки сыновей, все еще шел по улице. Многие окликали его по имени, и он мычал им что-то в ответ, а те люди подходили еще потом с ним поручкаться. Бритый Ли с Сун Ганом шли рядом и начали задирать носы, решив, что все в поселке знают их отца. Они веселились от души и все время спрашивали, кто были все те люди, окликавшие его по имени и жавшие ему руку. Они все шли и шли вперед, и детям показалось, что дом остался далеко позади; тогда они спросили Сун Фаньпина:
— А куда мы идем?
Сун Фаньпин громко ответил:
— Идем в столовую.
Когда они вошли в «Народную», то кассиры, официанты и посетители — все как один, улыбаясь, замахали им руками. Сун Фаньпин замахал им в ответ своей здоровенной ладонью, будто председатель Мао на площади Тяньаньмэнь. Они уселись за столик у окна, и к ним тут же подбежали кассиры и официанты, а те, кто ел, тоже бросились к ним, прихватив свои тарелки. На голоса вышел из кухни повар в засаленном переднике и встал за спиной у детей. Все стали задавать уйму разных вопросов: от вопросов про великого председателя Мао и великую пролетарскую культурную революцию и кончая семейными ссорами и болезнями детей. Подержав в руках самый большой за всю историю поселка красный флаг, Сун Фаньпин превратился в самого важного за всю историю поселка человека. Он чинно сидел за столом, положив на него ручищи, и всякий свой ответ начинал со слов:
— Председатель Мао учит нас…
Его ответы состояли сплошь из слов председателя Мао, в них не было ни одного его собственного. Эти ответы заставляли всех кивать головами, как дятлов, и вскрикивать в одобрении, словно от зубной боли. К тому моменту у Ли с Сун Ганом желудки от голода уже прилепились к позвоночнику, но дети по-прежнему, не раскрывая рта, смотрели с почтением на Сун Фаньпина. Им казалось, что язык Сун Фаньпина — это язык председателя Мао, а вылетавшая изо рта у Сун Фаньпина слюна — слюна председателя Мао.
Братья и думать забыли, сколько они просидели в «Народной». Они и не заметили, как село солнце, как стемнело и зажглись фонари; тогда только детям достались их пышущие паром миски с лапшой. Тот самый повар наклонился к ним и спросил:
— Бульон-то небось ничего, а?