Как я понял, бай Стоян был сельским портным — из тех, что шьют пиджаки и грубосуконные брюки. Потом он переехал в Софию, чтобы стать «модистом». Шил костюмы, кроил пальто, укрывал нелегальные газеты и брошюры в швейной мастерской. Так прошло два-три года. Но он мечтал о чем-то большем. И тогда ему и еще двум таким же, как он, дали задание — на центральной железнодорожной станции в Софии остановить пассажирский поезд и выступить перед пассажирами с речами против фашизма. Это уже было настоящее дело, трудное, героическое. Трое смельчаков двинулись на станцию. Поезд был готов к отправлению. Локомотив пыхтел. Машинист и кочегар ожидали, когда дадут сигнал к отправлению. И сигнал был дан. Но когда колеса начали медленно двигаться, трое вооруженных парней неожиданно вскочили на ступени локомотива. Направив пистолеты на машиниста и кочегара, приказали остановить машину. Те сначала приняли все за шутку, но, напуганные пистолетами, тут же подчинились и остановили поезд, прежде чем он отошел от перрона.
Бай Стоян, самый рослый и крепкий, остался охранять кочегара и машиниста, а двое других выскочили на перрон, чтобы произнести речь против фашизма. Озадаченные пассажиры высовывались из окон вагонов и спрашивали, что случилось. Оратор в это время начал говорить, а другой парень с пистолетом охранял его. Речь продолжалась десять минут. Она состояла только из лозунгов: долой и да здравствует! Полицейские, конечно, выбежали узнать, что случилось с пассажирским поездом, почему он не трогается, но было уже поздно — трое смельчаков успели убежать и скрыться… Их долго искали, но безрезультатно. Только через неделю случайно нашли в одной из швейных мастерских. Парней арестовали и доставили в полицейский участок. Там их «обрабатывали» в течение месяца, а затем, «обработанных», перевели в тюрьму. Так возникло дело под названием «Большевик», потому что оратор, выступавший с речью, носил такую необыкновенную подпольную кличку.
Сейчас бай Стояна подвергли новому испытанию.
Мы прождали его всю ночь, но он не вернулся. Не было его ни на следующий день, ни на другой. Как в воду канул. Его соломенный тюфяк лежал пустой, накрытый истертым, пропахшим карболкой солдатским одеялом.
Прошли пять дней и пять ночей, и только тогда мы поняли, что его посадили в карцер. Мы объявили голодовку, но и это не помогло.
Бай Стояна освободили на восьмой день. Мы сразу же его окружили, чтобы понять, что произошло, но он не стал ничего объяснять. Как только мы ни старались и с какой стороны ни брались за него, чего только мы ни делали, чтобы услышать от него хотя бы слово, но он не отвечал. Замкнулся человек в себе и начал худеть. Выглядел рассеянным и отрешенным. Не торопился утром к умывальнику, как делал раньше, чтобы первым умыться и побриться перед тем, как раздадут чай. Оставлял недоеденным хлеб и похлебку. Однажды, когда принесли передачу от близких, он даже не пошел на свидание. Только написал на свертке: «Данное лицо отсутствует» — и вернул его. Надзиратель добавил: «Уехало на курорт».
Конечно, колбаса и брынза пошли на брюхо Смерти и его приспешников, которые вертелись возле него, но бай Стоян вовсе не хотел знать об этом. В следующий раз ему принесли коробку конфет и две большие плитки шоколада. Бай Стоян не успел их вернуть, потому что его приятель из гигиенической комиссии поспешил их взять и написал отправителю: «Большое спасибо. Продолжай в том же духе!» Конфеты высыпали на стол, на котором разливали похлебку, и каждый, проходя мимо, брал по одной и говорил: «Настоящий шоколад!» Только бай Стоян не прикоснулся к нему, отговорившись тем, что страдает сахарной болезнью.
Однажды он получил письмо, но, поняв, что оно от Бонки, не читая, порвал его в клочья и бросил в помойное ведро. Я смотрел на него с недоумением, а он пробормотал себе под нос:
— Хочет примирения… Нет уж, извините.
Я сделал вид, что не понимаю, кто и почему хочет примирения, но бай Стоян не стал ничего объяснять. Он таял на глазах, черты его лица заострялись, глаза лихорадочно горели, покрытые румянцем скулы выпирали… Только спустя месяц, получив в очередной раз плитку шоколада, он поделился со мной своей мукой, о чем я, впрочем, уже догадывался.
— Возьми шоколад, земляк, — сказал он мне, — и объясни: как бы ты поступил, если бы был на моем месте?
— Точно так же, как и ты! — ответил я.
— Неужели? — Его глаза засветились радостью.
— Да, бай Стоян, точно так же!
— Благодарю тебя! — выдохнул он. — Ты здесь единственный человек, который понимает меня лучше других. — Помолчав немного, он совсем неожиданно продолжал: — Я знаю, что она красавица… А там разные соблазны… Эти колечки ее, бесспорно, привлекательны, но все-таки все должно иметь меру.
— Конечно.
— Она не имеет права потешаться надо мной. Я политический!
— Верно!
— Мы с тобой коммунисты…
— Конечно.
— Вот и будем рассуждать по-коммунистически. Если чувств нет, значит, нет! Однако так ли это в данном случае? Нет!.. Но тут вмешивается враг! Никто не разубедит меня в этом! Этот шоколад, эти колбасы, взятые из других рук…
Я не знал, что ему ответить.