Он смотрел мне в глаза и спрашивал:
— Не так ли, не так ли?
И я был вынужден отвечать:
— Конечно, это так.
Однако мои слова только больше усиливали его ярость.
— Не могу переносить лицемерия! — кричал он. — Не могу!
— Ты прав.
— Благодарю тебя. Ты единственный, кто меня понимает. Бонка не выдержала трудностей. Бонка сдалась. Капитулировала перед классовым врагом. И это самое страшное, чего никогда ей не прощу. Она изменила идее. — Он долго молчал, потом добавил: — Понимаю, если бы она изменила мне с каким-нибудь товарищем, с человеком культурным, единомышленником… А она с ним… с этим никчемным адвокатишкой, мошенником!
— Да, ты прав.
— Понимаю, это классовая борьба. Всех нас подстерегает такая опасность… Но скажи ты мне, должен ли я терпеть все это, сидя здесь, за решеткой? У меня, что ли, нет желаний? Чувств? Да, она молода, жизнерадостна, красива…
— Верно, бай Стоян…
— Но ведь есть идеалы, которые нельзя попирать!
— Согласен с тобой!
— Вот этого не могу ей простить!.. Изменить мне с каким-то адвокатишкой, у которого еще молоко на губах не обсохло! Сопляк! Нет, брат, никогда у меня не было веры адвокатам! Никогда!
Он говорил долго, а я довольно нетактично спросил его:
— Когда, в сущности, все это началось?
— Что? — вздрогнул он.
— Ее связь… с адвокатом.
— Не знаю. И знать не хочу!.. Она говорит, что между ними ничего не было… Но как это не было, когда было?
— Доказательства есть?
— Какие доказательства! — сердился он. — Какие доказательства! Разве я не видел, как они сюсюкают?
— Когда и где? — продолжал я задавать свои нетактичные вопросы, побуждаемый юношеским любопытством.