— У тебя есть ее фотография?
— Есть одна, да поистерлась, нужно будет у нее попросить новую… Пишет, два раза мне высылала, но я не получил. Крадут их в караульной. Как увидят, что симпатичная женщина, так и забирают ее.
— Неужели? — удивился я.
— Да, Бонка как-то отшила тут одного надзирателя… Он приставал к ней… Моментально отшила… С тех пор у меня начали пропадать письма… Бонка мне сама рассказывала…
Он зашевелился. Достал из внутреннего кармана своего пиджака красную потертую записную книжку и долго рылся в ней, пока не нашел фотографию. Снимок был маленький, согнутый пополам. Однако это не помешало мне увидеть Бонку во всем ее великолепии. Она была действительно красива. С выцветшей фотографии улыбалось славное лицо девушки с грустными, привлекательными, чуть раскосыми глазами, которые излучали неприкрытое желание любви. На лбу ее, над бровями, вились два черных колечка.
— Из-за этих колечек я просто голову теряю! — сказал он. — Посмотри только, как они идут ей… Да и глаза у нее необычные… Задумчивые.
— В них есть что-то поэтичное, — изрек я.
— Да, взгляд у нее с поволокой, томный…
— Здорово подходит к колечкам.
— Не правда ли? Очень красивая! — Он вертел фотографию, то приближая, то отодвигая ее, восхищенный ее необыкновенными глазами и колечками. — Разве не так? Смотри, земляк!
В это время дверь помещения неожиданно открылась и на пороге возник надзиратель. Он был весел. Поигрывая ключами, оглядел нары. Такое настроение редко посещало его, и мы в этих случаях не ожидали ничего хорошего. «Улыбка Смерти, — говорили некоторые, — это наши слезы». И они были правы.
— Стоян Стоянов Гайтанов! — выкрикнул он. — Ты здесь?
Все притихли.
— Стоян здесь?
— Нет его… Сбежал! — сказал кто-то.
Смерть повернулся, чтобы рассмотреть говорившего, но в это время бай Стоян поднялся с нар и сказал глухо:
— Здесь я… Куда я денусь? Здесь я!
Смерть подал ему знак следовать за ним. Бай Стоян набросил свой тюремный пиджак в полоску и неохотно двинулся к двери. Лицо его из серого стало белесым, как будто его посыпали мукой. В глазах бай Стояна застыло недоумение. По опыту мы знали, что если кого-нибудь вызывают (как мы говорили, за «справкой»), то это не к добру. Кроме того, бай Стояна сейчас вызвали в неурочное время — был вечер.
Подобное случалось частенько. Вызывали того или иного, чтобы вручить ему «обвинительный акт», допросить дополнительно по указанию прокуратуры, устроить ему встречу с адвокатом, который ведет его дело. Бывало и другое — начинали «давить» на совесть, принуждать отречься от идеи. Одно время придумали даже такие «обработки»: заставляли заключенного подписать бумагу, что он отказывается от своих идей, что сожалеет о заблуждении, в котором находился до нынешнего момента, что порицает коммунизм. Заканчивалась бумага словами: «Очень сожалею о содеянном. Прошу меня помиловать и вернуть свободу». Этого опасались все мы. Каждый, кто писал эти слова, попадал в графу отступников — заключенные с ним не разговаривали, не дружили, не делились едой. Такой превращался в презренное существо, к нему никто не приближался.
Поэтому сейчас мы тревожились за бай Стояна, спрашивали друг друга, что им нужно от него, какому испытанию подвергнут его и выдержит ли он?
Все это занимало всех нас до поздней ночи. Сначала мы думали, что он не задержится там долго, как это бывало обыкновенно, но пришла полночь, а бай Стоян не вернулся. Мы поняли — происходит что-то необычное. Любой топот снаружи по ступеням или скрежет железной двери пугал нас, заставлял автоматически поворачивать голову в надежде увидеть знакомую фигуру. Но ни бай Стоян, ни Смерть в дверях не появились.
Ночь миновала. Дважды сменялся караул, слышались команды и лязг винтовок перед башней. Много раз издалека доносились удары часов с городской площади. Большинство из нас не спали — и из-за шума, и из-за дум о бай Стояне. В конце концов они уснули, только я да его приятель из гигиенической комиссии бодрствовали почти до утра. Мы лежали на соломенных тюфяках, голова к голове, и тихим шепотом рассказывали друг другу различные истории из жизни. Так я узнал и кое-что новое из прошлого бай Стояна. Но спокойнее я не стал, напротив, меня охватила еще большая тревога.