— Помогу, — ответил Женька. — Вы не очень быстро.
Кедров снял с немца мешок и достал гранаты.
— Берите.
Никольский и Тарасов вылезли из оврага и пошли, пригибаясь так низко, что касались гранатами земли.
Мокеич пропустил Женьку вперед и перекрестился.
— Господи, благослови!
Они прошли совсем немного, но перед ними взлетели немецкие осветительные ракеты, и они легли, ожидая, когда ракеты опустятся, а потом поползли. Земля хорошо приняла их, мягко расступаясь под грудью; под каждым из них получался желобок, в него сразу же набегала вода, но они старались втиснуться в землю поглубже. Они проползли артиллерийские и минометные позиции, и переползли одну траншею, а гроза все не утихала, и каждый благословлял ее и просил небо лить и грохотать еще всего полчаса и только реже сверкать молниями. Они переползли и вторую траншею, но ракеты взлетали все впереди, не сбоку. Между второй и третьей траншеями у противотанковой батареи их или услышали, или кого-то из них заметил часовой. Часовой окликнул:
— Wer da? (Кто идет? — нем.)
Они еще плотнее втиснулись в землю и замерли, и вода потекла им за ворот шинелей, под гимнастерки и в рукава до плеч, и по бокам, но они не чувствовали ее.
Дежурные немцы высунулись из окопов, каски немцев над окопами походили на холмики или большие грибы.
— Wer da? — повторил часовой.
Кедров ткнул пистолет в грудь пленного.
— Ответь что-нибудь.
— Schrei nicht? (Чего орешь? — нем.) — крикнул по-немецки пленный.
Часовой ничего больше не спросил, каски одна за другой исчезли — немцы прятались в лисьи норы.
Они долго лежали, не шевелясь, не решаясь шептаться, потом Батраков переполз к Никольскому.
— Гроза стихае, — сказал он.
— Да. Одна ракета — и нас перестреляют… Пусть Бадяга отстанет или… Бадяга! — позвал он шепотом. Бадяга не слышал.
К ним подполз Мокеич.
— Надо бы, товарищи, ползти.
— Сейчас, отец, — сказал Никольский и перебрался к Бадяге. — Дай пулемет.
— Зачем? — спросил Бадяга.