— Ни разу. Меня осенило во время нашего разговора.
— А! Видишь, как я нужна тебе… теперь-то, полагаю, расспросишь мать.
— Конечно.
— Послушай. Не говори мне, что это будет нелегко… Иногда мне кажется, что ты ее боишься. Ты не обязан спорить с матерью. Просто задашь вопрос, было письмо или нет.
— И это будет означать: жив отец или мертв.
— Да, получается, что так.
Ингрид была права; иногда я действительно боялся собственную мать. Этот страх возник давно, из животного чувства неудовлетворенности, о котором я тебе уже говорил. Я никогда не держал во рту материнской груди. Малыш, которого вскармливают из соски, похож на отбившееся от стада животное, ему разве что не дают околеть.
Я выждал, когда мать останется одна. Обычно после обеда тетя уходила к своим растениям, а Клер, слегка осоловевшая от транквилизаторов, которые я ей прописал, ненадолго засыпала. Я увидел мать, сидевшую в гостиной с корзинкой для рукоделья. Ее спицы мелькали с такой скоростью, что казалось, она вяжет изделие из света. Я уселся напротив нее.
— Я не помешаю?
Мать окинула меня прицельным взглядом из-под очков.
— Ты у себя дома.
Чтобы выиграть время, я проявил показной интерес к ее работе.
— Как красиво! Что ты вяжешь?
— Сам видишь. Свитер.
— Для кого?
— Да для тебя же. Может быть, ты забыл, но зимы здесь зачастую суровые.
— Что? Ты надеешься меня удержать?
Я опешил, и краска гнева тотчас бросилась мне в лицо.
— О! — мстительно произнесла она. — Я никогда никого не держала.
Я принял мяч на лету.
— Даже папу. Я должен поговорить с тобой о нем.
Мать приподняла голову, готовая дать отпор, но ее пальцы продолжали двигаться сами по себе, как хорошо вышколенные рабы.