— Бедные, милые мои, — тихо сказала она.
Она проиграла из-за Патриса, но ей больше не хотелось возвращаться к своим мрачным воспоминаниям. Потом! Отныне вся ее жизнь будет отложена на сплошное «потом».
Она рано легла, и это стало началом монотонно серого периода, похожего на зимнюю спячку в разгар лета, длившуюся как сон, без чего бы то ни было примечательного, если не считать нескольких визитов и некоторого разнообразия дней, бывших то солнечными, то затянутыми сеткой дождя. По утрам она принимала Жандро, который давал ей отчет в делах. Она всегда одобрительно кивала головой, пустив все на произвол судьбы. После обеда болтала по телефону. Альбер рассказывал ей новости о ходе следствия, топтавшегося на месте. Марию найти не могли и, без сомнения, не найдут никогда. Ирен не осмеливалась сказать Альберу, что для нее это теперь значения не имело. Она спускалась в сад, рвала цветы, слушала пластинки. Рассеянно бродила, словно отринув свое сердце, как отшвыривают собаку.
Она решила перенести свой «музей» в кабинет, где теперь висели новые ковры и стояла новая мебель, и вдруг заметила — забытая мелочь, — что некоторые трофеи принадлежали ее супругу. Она хотела было позвать Франсуазу, но зачем ее беспокоить, она ведь может и сама унести эти, затерявшиеся здесь, кубки. Она сложила их в корзинку и поднялась на чердак. Поставила их на полки, где Жюссом хранил зимние груши. Она попросит Леона чистить их время от времени. Уважение к серебру у нее было.
Она машинально подошла к слуховому окошку, откуда открывался вид на парк. Первые опавшие листья золотом легли на лужайки. Она смотрела на пруд, там некогда отец по осени охотился на уток. Тогда она была счастливой маленькой девочкой. У нее был пони, белый с рыжим. Его звали… но как же его звали?.. Вдруг легкий шорох отвлек ее от воспоминаний. Она наклонилась и увидела Амалию, державшую на руках… Боже! Этот голубой костюмчик!.. Секунду ей казалось, что она видит Патриса… Но нет. Это на Жулиу были вещи Патриса.
Ирен, еще не справившись с охватившей ее дрожью, следила глазами за служанкой, которая шла к беседке. Как же он вырос за несколько недель! Как он красив! Амалия опустила его на траву и села рядом. Кончиками пальцев она щекотала его под подбородком, и он заливался смехом. Несмотря на большое расстояние, Ирен слышала его. Радость! Чистая радость ребенка, который накормлен, здоров, кувыркается в траве и пытается ловить ручками проходящие по небу облака. Она схватилась за бок. Ей стало плохо. Бинокль! Живо. Бинокль. Бегом она кинулась за ним, немедленно вернулась, будто боялась, что больше не найдет матери с ребенком. Но они были здесь, играли на солнце с какой-то невинностью животных, восхищавшей Ирен. Она навела бинокль и увидела Жулиу прямо перед собой. Жулиу, одетого, как Патрис. Или это Патрис, переодетый Жулиу?
Нет. Ни то, ни другое. Это ничей младенец, на которого она не могла наглядеться. Он такой смешной, с такими круглыми щечками, что из-за них почти не видно носа, когда он показывается в профиль, и ушко у него как нежная ракушка, и кулачки крохотные, а в них спрятаны большие пальчики… Бинокль медленно двигался, вот совсем близко его личико, взгляд Ирен задержался на темных глазах, в которых играло блестками летнее солнце, спустился по длинному крепкому тельцу до кругленьких гладких ножек, увлеченно крутивших несуществующие педали, и Ирен пришлось опереться плечом на оконную раму.
«Что это со мной? — подумала она. — Да… Допустим… Это удачный ребенок. Ну и дальше что?» Она снова поднесла бинокль к глазам. Там, внизу, ребенок лежал на боку и пытался встать, но колено скользило по траве. Амалия хохотала, слегка подталкивая его. Вдруг он рассердился, и она взяла его под мышки, подняла над головой будто представляла его деревьям, цветам, всей природе. Он болтал руками и ногами, не находя опоры, и наконец расплакался.
Ирен опустила бинокль. «Что за дуреха!» — сказала она вслух.
Рассерженная, она ушла с чердака, положив бинокль. Вернется ли она сюда? Во всяком случае, не скоро. И вообще ребенок Амалии ей не интересен.
До самого вечера у нее было плохое настроение, из-за которого любое занятие становилось бессмысленным. Она попробовала читать. Муж выписывал много журналов, и она, зевая, листала их. На политику ей было плевать. Финансы… Она по привычке бросала взгляд на те страницы, где печатался курс акций, и тут же перелистывала их… Мода? Да, некоторое любопытство просыпалось, но тут же угасало… Как же поручилось, что у этого малыша такой белый цвет лица? Родители ведь очень смуглые? И волосы у него скорее темно-русые. Ну, точно не поймешь… Бинокль, может, немного искажает цвета.
Она ухмыльнулась, сдерживая ярость. Еще чего! Не будет же все-таки она, чтобы развлечься… Лисица караулит у гнезда, заранее предвкушая… это еще куда ни шло… Но она!.. То есть я! Чего я ищу? Я так придирчиво к себе отношусь… что же меня здесь привлекло? И что я от себя скрываю?
Наутро она встретилась с Амалией в вестибюле.
— Как вы поживаете, милая Амалия? Идите сюда, давайте поболтаем немного… Вы страдаете от своей язвы?
— Да, мадам. Это очень больно. И доктор сказал, что долго не пройдет.
— Он вам дает порошки… белые порошки?
— Да. И еще он делает мне уколы… Я хотела спросить мадам… Жулиу вам не мешает?
— Да нет. Не будем об этом.
— Мадам так добра к нам. Я бы хотела, чтобы… Я бы предпочла уехать, если мой малыш напоминает мадам…
— Но кто же вам велит уезжать? Напротив, вы мне очень нужны. Не беспокойтесь, Амалия. Ничего не изменилось.
«Неужели я становлюсь подлой?» — подумала, оставшись одна, Ирен. Она быстро позавтракала, на минуту остановилась возле аквариума. Может, она бы закурила, если бы сигареты были у нее под рукой. Теперь она понимала, почему Жак так много курил. Беспокойство. Страх перед тем, что будет, перед тем, чего хочешь или боишься, что призываешь и чего избегаешь. «Нет уж, — думала она, — я наверх больше не пойду. Прежде всего, что мне там делать?» Она пошла за картами, начала раскладывать пасьянс, получится ли? И вдруг рассмеялась. Да у меня уже ничего не получилось! Будто что-то еще могло получиться! Она смешала карты и даже не дала себе труда сложить их. Как можно бесшумнее она поднялась на чердак. Она старалась приглушить шаги не из-за кого-нибудь. Из-за себя самой, чтобы не слышать себя и не задавать себе вопросов.
Она подошла к окошку. В саду было пусто. Еще слишком рано. Она села на большой чемодан, покрутила бинокль и снова заняла свой наблюдательный пост. Никого. «Но что, интересно, она делает? Сейчас самое время гулять. Воздух нежен и приятен. Она не знает, как надо обращаться с ребенком».