— Тридцать семь, господин, если я не ошиблась в счете.
— У тебя были дети?
— Сын. Был.
Сатеник отвернулась, спрятав слезы за покрывалом. Что ж, он скажет ей вечером.
Неторопливый ослик повез Абу Саляма с горы к площади и снова наверх, в городскую больницу. Уже зацвела сирень, первые ягоды вишни наливались ярким румянцем, кружились бабочки. В кроне платана хрипло вопила горлица — милая птичка, а орет как портовый грузчик. Скоро придет жара, город станет пыльным и серым, потом опустится сладкая благословенная осень, придут дожди. Под Рождество выпадет снег, а там…
Радостный Игнасий встретил учителя на пороге с криком:
— Ни одного!
Ни одного нового заболевшего. Ни одной смерти. Значит оспа уходит. Две недели — и черный флаг опустится. Прозвучат благодарственные молебны в мечети, церкви и караимской общине, а хазарский шаман сожжет чучело оспы в холмах над городом. Вернется архонт, или назначат нового. К июню закрома заполнят новым зерном и потери выйдут невелики, в метрополии не разгневаются. Кафа выстояла.
— Что ж, сегодня после дневных хлопот мы отправимся в город. Купим сладкого розового вина, печенья и фиников, сладких рожков и соленого козьего сыра. Будем пить и беседовать, читать Хайяма и слушать птиц, смотреть на звезды и гадать о направлении их путей. Нам обоим есть, что отпраздновать.
Первые больные уже отправились по домам на своих ногах. Мясник потерял бороду и сокрушительно переживал потерю, не понимая своего счастья. Младенец чудом не потерял зрение, но искусства Абу Саляма хватило, чтобы сохранить оба глаза. Восемь трупов сожгли в овраге за прошедшие дни. А могло быть и восемьдесят, и восемьсот. Зрелище чумной Шахрезы, мертвых улиц, мертвых кварталов, дохлых крыс и сытых собак навсегда осталось в памяти Абу Саляма.
Из оставшихся оспенных стоило волноваться лишь за одну пожилую гречанку — жар у неё спал, но силы так и не прибавлялись, моча оставалась темной, а пульс слабым. Остальные шли на поправку, кто быстрее, кто медленнее. Половина служителей тоже разбрелась назад к семьям — работы оставалось немного.
До базара решили пройти пешком, неторопливо беседуя. «Словно перипатетики», — улыбнулся про себя Абу Салям. Он с удовольствием вглядывался в пеструю суету города — по улицам снова прыгали дети, шествовали за водой красивые девушки, переругивались из окон старухи, проезжали на ослах рыбаки с корзинами рыбы. Будто оспа и не заглядывала в крепкостенную Кафу.
— Знаешь, Игнасий, я сомневался, — признался Абу Салям. — Сам до конца не верил, что лечение вправду поможет, что вариоляция защитит город, что не случится бунта и нас с тобой не разорвут прямо на городской площади. Ты заново научил меня рисковать, друг!
— А вы, учитель, преподали мне урок осторожности. «Светя другим, сгораю сам», — говорили греческие врачи, но ведь можно и не догорать до конца?
— Ты становишься мудрецом!
— Только дурак считает себя умным, умный же знает, как ничтожны его знания. Позвольте задать вам ещё вопрос, учитель? Откуда у вас шрам на шее?
Абу Салям помрачнел ненадолго, но все же ответил.
— Это след от кинжала моего друга, Элеазара, любимого ученика Ибн Сины. Когда я получил этот шрам, то был немногим старше тебя.
— Вы не поделили женщину, золото или книгу?
— Долгая история, друг мой, не для светлого, доброго вечера. Когда-нибудь я расскажу её…
— Ночь моей свадьбы уже прошла!
— Если Аллаху будет угодно, однажды ты станешь бродить у дверей спальни, ожидая появления на свет первенца, — ласково произнес Абу Салям. — Тогда и услышишь. Погоди-ка, давай поможем!