Она угощала меня ликером, сладким пирогом, чаем и вареньем. Я всего отведал, но она принесла еще — шоколад, халву, вишневку. Я умолял ее не кормить меня больше, но она все подносила еду и питье. Я сказал:
— Вы слишком добры. В этом ваша беда.
— Я хочу пожертвовать собой, но для кого?
Она открыла шкаф и стала показывать мне вечерние туалеты, кринолины, меха, блузки, прикладывая каждый наряд к себе. Потом она вынула из ящиков драгоценности и рассказывала мне о каждой вещице: как она ей досталась, как звали ювелира и все прочие подробности в том же роде. Я сказал ей, что должен идти, но она упрашивала меня остаться. Из резного комода она извлекла альбомы, битком набитые фотографиями ее самой, ее родственников, ее подруг, Адама Блока, Ицци — со дня появления на свет и по сей день. Внезапно дверь распахнулась, и Ицци вышел из своей комнаты в пижаме, в стоптанных шлепанцах, его светлые волосы были растрепаны, лицо покрыто желтоватой щетиной — он походил на больного, поднявшегося с постели. Он закричал:
— Что тебе надо от этого молодого человека?
— Вот подожди. Сейчас он изобьет меня, — сказала Матильда и хрустнула суставами пальцев. Какой-то тусклый блеск появился в ее глазах. Она глядела на Ицци одновременно с любовью и ужасом.
— Я не буду тебя бить, — завопил Ицци, — но этому человеку нужно идти. Я слышал, как он десять раз говорил, что ему пора уходить, а ты присосалась к нему как пиявка…
— Все равно он меня бьет, так же как его отец, упокой, Господи, его душу. Однажды мой дорогой сынок поставил мне синяк под глазом. — Матильда показывала на Ицци указательным пальцем.
— Простите, мне нужно идти, — сказал я.
— Погоди, ты обещал взять с собой моего печенья.
Она стала насыпать печенье в бумажный пакет, но руки ее дрожали, и печенье рассыпалось по скатерти. Ее бледный двойной подбородок прыгал вверх и вниз как будто сам по себе. Две блестящие слезы катились по нарумяненным щекам. Она обращалась отчасти ко мне, отчасти к Ицци.
— Вылитый Адам Блок. Как только ему что-нибудь не по нраву, он колотит меня почем зря. И все это мне в награду за то, что я отдала ему свою жизнь, свое здоровье, всю себя. Он убьет меня. Этим все кончится.
— Лживая, подлая, от твоего мученичества тошнит! — взревел Ицци.
Он опрокинул стол, свалив все на пол: еду, чашки, бутылки, альбомы. Потом убежал обратно к себе в комнату, хлопнув дверью так сильно, что задребезжали оконные стекла и затряслась люстра. Я бросился к наружной двери, а Матильда бежала за мной, крича:
— Печенье, ты забыл печенье!
Прошло около десяти лет. Матильда больше не выступала на профессиональной сцене. Она сохранила девичью фигуру, но лицо ее покрылось сеткой морщин, среди которых синели глаза, блестящие, как у младенца. Она дурно пользовалась косметикой. Краска из-под глаз стекала по носу; пудра на щеках лежала неровными пятнами. Она носила старомодные платья и накидки, потертые боа и шляпки, похожие на опрокинутые горшки. Мне говорили, что она получает пособие от еврейской общины. Раз в год она пела на бенефисе, который устраивали ей актеры, игравшие на идише. Мне случилось попасть на один из таких бенефисов, на котором она пела песню, кончавшуюся словами: «Таких глупцов не видел свет и больше не увидит».
Однажды я заметил ее в одной харчевне для интеллектуалов. Она сидела рядом с Ицци, и по какой-то причине, необъяснимой для меня по сей день, они ели из одной миски. Ицци тоже выглядел постаревшим. Он стал до странности худ, под глазами у него были мешки, в белокурых волосах пробивалась седина. Он по-прежнему ничем не занимался. Матильда стала известна как Schnorrer. Она ела в кредит в писательском клубе, а потом кассиру самому приходилось оплачивать ее счет. Она много раз занимала у меня по злотому и никогда не возвращала. Матильда стала покровительницей молодых поэтов из провинции. У них были исступленные лица, нечесаные волосы, они горели революционным рвением. Они грозили нам, писателям, ухитрявшимся заработать на жизнь, гневом масс и пролетарским возмездием. Каждый из них обещал мне, что, когда революция свершится, он повесит меня на первом же фонаре — всего лишь за то, что я работал корректором в «Литературной эпохе» и переводил, получая по три злотых за страницу. Матильда там и сям добывала еду для этих новичков, слушала их длинные стихи и превозносила их таланты. Раз я слышал, как она говорила одному из них: «Признание приходит поздно, но оно всегда приходит», — и цитировала украинскую поговорку: «Терпи, казак, атаманом будешь».
Гитлер уже пришел к власти в Германии и требовал польский коридор. В Польше возникла фашистская организация под названием «Нара». В Саксонском саду избивали евреев. Чтобы не сидеть на скамьях отведенного им в аудитории гетто, студенты-евреи слушали лекции в университете стоя. Дряхлый Пилсудский давал интервью, полные непристойностей. На юго-востоке Польши крестьяне по вечерам сидели в темноте — им не на что было купить керосин, и каждую спичку они расщепляли на четыре части. Украинцы в Галиции бунтовали. На еврейских улицах Варшавы сионисты сражались с ревизионистами, коммунисты — с бундовцами, сталинисты — с троцкистами. «Литературная эпоха» закрылась. Обанкротившийся издатель остался должен мне несколько сот злотых. Никто больше не нуждался в переводах.
Этим летом мы с Леной умирали с голоду. Мы сняли комнату на лето в полуразрушенной вилле в Свидере, я заплатил за все лето вперед, но на еду денег не осталось. Как-то утром я продал свои серебряные часы часовщику в расположенном поблизости Отвоцке, отдал бакалейщику долг и поехал в Варшаву, надеясь продать статью или рассказ. Но литературные издатели все были в отпусках. Я звонил друзьям, знакомым, коллегам. Никого не оказалось дома. В замешательстве я потерял банкноту в пять злотых — свой обед и плату за обратный проезд в Свидер: казалось, демоны шутили надо мной. Весь день я просидел в библиотеке писательского клуба, читая еврейские и польские газеты. Новачинский вновь открыл, что евреи, масоны, протестанты, Сталин, Гитлер и Муссолини — все тайно сговорились уничтожить католицизм и установить диктатуру сионских мудрецов.
Смеркалось. Библиотека к этому времени опустела. Горела одна-единственная лампа. Я поднял глаза от газеты и увидел Матильду Блок. Она поздоровалась и сказала:
— Дорогой, почему ты сидишь один и чем это ты так поглощен?
Я указал на статью, которую читал.