Ярошке хотелось закрыть уши, чтобы не напоминала ему мама о чайке. От этих воспоминаний ему становилось тоскливо. Вера Николаевна взяла его за руку, посмотрела добрыми грустными глазами и сказала:
— Я тебя прошу на всю жизнь — защищай слабых. Ты ведь сильнее всех птиц и зверей. Потому что ты человек!
Ярошка строго и сосредоточенно сдвинул брови. Он хотел сказать маме, что запомнит ее просьбу и что он будет защищать всех, кому нужна его помощь.
— Рогатку я выбросил. А ребята пусть только тронут кого, я им дам! Правда, мама, я никого сам не трону: ни птиц, ни зверей. Я их буду защищать.
Над морем носились три чайки. Может, их чайка посреди? Вон та, серая? Издали они все похожи. Но свою, выхоженную, они обязательно узнают.
Чаек становилось все больше. Они кружились над людьми — матерью и сыном, которые очень любили друг друга и которые чуть-чуть не потеряли друг друга, потому что один человек не мог простить другому жестокости.
Чайки носились с шумом и криком, ныряли, взлетали и снова исчезали, и было радостно смотреть на них, живых и веселых.
Вот о чем вспомнили сразу Вера Николаевна и Ярошка при виде Кирюхи. И улыбнулись друг другу. Вера Николаевна оттого, что Ярошка уже начал исполнять ее просьбу — жалеть птиц и зверей. А Ярошка улыбался оттого, что мама была им довольна.
А у бабушки Анисьи Кирюха тоже пробудил воспоминания. Целый вечер вспоминала она свой родной край. Будто и в самом деле принес ей оттуда Кирюха весточку, вернул ее в давнее-давнее время.
Бабушка Анисья то дом свой в Добрыничах вспоминала, то лес. Больше всего ранняя весна ей вспоминалась, ведь журавль — весенняя птица. Там, в брянских лесах, весна не такая, как в теплой Радугани на Черном море.
— Весной мы вроде пчел, — говорила она, — те улей ищут, а мы — сухие проталины: игры-хороводы водить. — И вдруг бабушка Анисья тихонько запела хороводную песню:
И вот станем все мы в ряд, поем переливчато, просительно:
Бабушка Анисья подбоченилась и запела скороговоркой, показывая руками, как надо сеять мак:
Она разрумянилась, а ее единственная сережка поблескивала красным огоньком.
— Потом пели-рассказывали, как убирают мак, как ломают его, как высыпают. Красиво это у нас получалось. Такое и на сцене не увидишь, — заключила бабушка. — Хорошо у нас было!
Вера Николаевна улыбнулась сочувственно:
— Любите вы свой край, бабушка Анисья.
— А кто ж родины своей не любит! Нет для человека милей родного края ничего. Вроде бы и хорошо тут, а тоскует душа по лесам нашим брянским с березами да с грибами-боровиками, с малиной-смородиной.
Море, что ж сказать, красивое. И кормит оно. Много тут всякой живности — не помрешь с голоду. А вот сколько лет тут я живу, а другой раз так затоскую по деревне своей — птицею бы улетела туда. И заноет сердце. Помню я себя девчонкой в нашем дремучем лесу. Вот мы ищем ранним летом сладкую траву, по-деревенски ма́слушка называется, а как по-ученому, не знаю. Ножка у нее короткая, в высокой траве не сразу найдешь. Маслушка всегда прячется, надо уметь ее искать. Бывало, сядем гуртом, разгребаем высокую траву и приговариваем складно: «Ма́слушка, слу́жка, где твоя дру́жка?» И сразу находится маслушка, а рядом — другая. Они рядом стоят. Корешок в ней по виду на чесночный зубок похож, а вкусный, маслянистый и ароматный, вкусней яблока.
Бабушка Анисья даже зажмурилась от воспоминаний. Про лес она бы рассказывала не переставая. Ей там все знакомо, как в саду. А в войну там люди спасались от врага и боролись с ним.
— Ох, и шумел же он в войну, — рассказывала она задумчиво. — Правильно поется в партизанской песне про брянский лес. Помню — немцы кругом, только Добрыничи свободны. Потом дознались каратели про нас, приехали в черных шинелях. Похватали старых да малых — всех уничтожили… За то, что не покорилось село наше врагу, что оно было красное, партизанское.
Сама бабушка Анисья в то время у партизан была. Потому и жива осталась. Отомстили тогда партизаны карателям за наших людей. Страшный был бой.