— Что же он раньше этого не сказал?
— Мне бы хотелось, Всеволод Вячеславович, чтобы вы не отвращались от нашего журнала.
— Не буду уверять вас, A. M., что я чувствую к вашему журналу восторг. Тем более, что вы ведь могли отвергнуть сразу, а не заставлять меня переделывать два месяца.
Тот что-то промямлил.
Я говорю:
— Пришлите мне экземпляр.
Дроздов обрадовался, словно я его хотел смазать по роже, да промахнулся:
— Да, да, сегодня же. Какой номер вашей квартиры?
— Сорок два.
Неудачный номер!
Теперь долго, с месяц, наверно, буду думать, что все, что я пишу — надуманное. Как будто вся литература вообще — до Библии включительно, — не надумана. Но, бездарно надуманная литература кажется более убедительной. «По Сеньке и шапка», — как сказал бы Лозовский.
Уф! С другой стороны, и легче — не выпустишь романа — меньше неприятностей, разговоров, больше ожидания в будущем. Но, одно, несомненно, плохо — денег будет мало. А дети приедут, а самому кушать… тьфу, какая гадость!
Однако без житейских гадостей не проживешь — понес в «Гудок» написанное и «надуманное». Надо спросить о пайке, о телефоне, телеграфировать в Ташкент… привыкай, старик!
9. [I]. Суббота.
Вчерашняя беда, как оказывается, пришла не одна: сегодня забежала расстроенная Нина Петровна и сказала, что она вчера говорила с Ташкентом. Тамара три раза повторила ей, что ребята поправляются и у них — нормальная температура. То же самое говорит и сегодняшняя телеграмма. Но, главное, как я и предполагал, болен Комка, и тоже тифом. Тамара просит денег — расходы большие. Да иначе оно и быть не может. Но, откуда мне взять денег? Роман не принят. Я могу, конечно, послать все, что у меня есть, но надолго ли ей их хватит? При самом крайнем напряжении сил я могу очерками выбить 6–7 тысяч. Нужно дать Ан[не] П[авловне] — хотя бы тысячу. Постыдное и гнусное положение. Скоты из «Нового мира» и Гослитиздата, — будь вы прокляты, негодяи!
10. [I]. Воскресенье.
Вышел на часок, прогулялся. Но, к сожалению, насладиться морозом трудно — был голоден. По воскресеньям из Клуба не дают пищи и потому питаешься «что есть», а сего весьма немного. Сварили пустой суп, поели кашки, — живот вроде набил, и так как спал ночь плохо, все злился, то и заснул. По дороге, гуляя, завернул в гостиницу — взял телеграммы — одну от Тамары, беспокоится, вторая — из Узгосиздата, требуют рукопись, — иначе печатать нельзя! Бедняги. Они прочли отрывок в «Известиях» и сообщение о моем вечере, напечатанное в «Комсомольской правде», и, небось, решили — вот роман! Хоть бы они напечатали. Но вряд ли. Волна «надуманности» дойдет и до них.
11. [I]. Понедельник.
Перевел Тамаре — 4.000. Завтра переведу еще 3.000. Это все, что у меня есть. Добывая гонорары, позвонил в Военмориздат, редакторы которого приняли роман{373}. Там мне сказали, что план бумаги в издательстве сокращен на 50 %, и, естественно, романа они напечатать не могут. Так как, в конце концов, М. Эгерт, человек маленький и злиться на него глупо, то я сделал вид, что поверил в его довод, и сказал спокойно:
— Конечно. Бумага есть бумага. Пришлите рукопись.
— Да… да… Я сейчас же позвоню.
— Всего доброго.