Пойду получить 500 р. за напечатанный рассказ (отрывок из романа в «Огоньке»), в «Красноармейце»{374}, затем — к Войтинской — надо позвонить Романенко о пропусках для детей, затем — завернуть в «Гудок».
Если Данте, действительно, ходил по кругам ада, то как участник подобного же хождения могу сказать, что ужас не в воплях и страданиях, ужас — в привычке к страданиям и в сознании того, что и привычка, и ужас, и страдания необходимы — «так тебе и нужно».
Надо было б заканчивать «Кремль», а не придумывать «Сокровища Александра Македонского». По крайней мере, там я был бы более самостоятельным, а тут — напишешь, — и все равно не напечатают. Там я, заведомо бы, писал в стол, или, вернее, в печку, а здесь я пишу на злорадство и смех, — да еще и над самим собой!
Зашел к Анне Павловне. Она в слезах. Что такое? — «Умер от туберкулеза сын А. Платонова{375}. И Манечка худеет». Чем тут поможешь? Дал денег, которых и у самого нет.
12. [I]. Вторник.
Утром, забежал Федин — худой, с провалившимся ртом, — старик. Пожаловался на гибель своей пьесы{376},— и побежал доставать хлебные карточки, сказав только о Леонове:
— Ленька крутит, крутит, ух!..
Вчера вечером Н. Никитин рассказывал, как они сначала разыграли А. Н. Толстого, сказав по телефону, что с ним будет говорить из Чистополя — К. Федин, а затем явились, непрошеные, сами. Толстой им обрадовался, но супруга приняла холодно. В 3 часа ночи они сказали — «Ну, мы пойдем». Их никто не остановил. Пропусков у них нет — они шли, показывая билет Союза писателей, и ничего, пришли. О. Д. Форш, ожидавшая Федина, сказала:
— Ну, вчера Алексей Николаевич нахамил вам, а сегодня вы мне. (К. Федин пригласил ее вечером в гости, — и пропал в неизвестном направлении.)
Написал очерк «Русское поле»{377}, случай, рассказанный мне летчиком Г. Игнашкиным. Многозначительно приглашен в «Молодую гвардию», наверное, насчет «Смены». Пойду завтра. Послал все имеющиеся деньги Тамаре по телеграфу. Осталось 8 руб. Впрочем, получу завтра в «Известиях».
13. [I]. Среда.
«Мол[одая] гвардия» просто узнавала, как у меня с книжкой о Крыловых. Сказал, что делаю. Затем — пишу ли «Сокровища»? О договоре ни слова. Получил деньги в «Известиях», отдал их Анне Павловне — и у самого опять ничего нет. 15-го должен получить в «Огоньке» и тогда же в «Гудке», где, кстати, сегодня напечатан мой очерк о железнодорожниках. Обошел книжные магазины — удивительно пусто, даже Собрания соч[инений] классиков, которых до сегодня было много, исчезли. Тамара прислала Дуне телеграмму, спрашивает, где я? То-то потерялся.
Шел из книж[ного] магазина Армянским переулком. Когда-то, лет семнадцать — при существовании «Круга», я хаживал там часто. На углу стояла прекрасная церковь, а подле — гробница, вернее надгробие, боярину А. Матвееву. Церковь почему-то сломали и на ее месте торчит пять-шесть деревец, особенно жалких в эти морозные дни. Возле гробницы выстроили трехэтажный дом — боже мой, сколько наделано глупостей! Как хорошо, если все же, несмотря на все эти глупости, будущее признает, что, — в общем, конечно, — сделано все было на пользу всем людям.
В книге «Былое и думы» (должно быть, вложил, когда читал) нашел программу художественной части траурного вечера, посвященного 11-й годовщине смерти В. И. Ленина (1935 год), программа, как программа. Но на полях ее мои записи. Сколько помнится, я сидел в крайней ложе, впереди (как всегда пришел рано) и на перилах ложи записывал. Мне, видимо, хотелось сделать словесный портрет Сталина, внешний вид его на заседании. Переписываю с программки (все равно утонет где-нибудь): «Сталин, перед тем как встать или идти раскачивается из стороны в сторону. Меняет часто, тоже сначала раскачиваясь, позу. Сидит, широко расставив ноги и положив руку на колено, отчего рука его кажется очень длинной. Если надо поглядеть вверх, то шею отгибает с трудом. Рука, словно не вмещается за борт тужурки и он всовывает туда, несколько торопясь, только пальцы. Сидеть и слушать спокойно не может, и это знают, поэтому с ним кто-нибудь постоянно говорит, подходит то один, то другой… На докладчика ни разу не взглянул. Садятся к нему не на соседний стул, а через стул, словно рядом с ним сидит кто-то невидимый».
В из[дательст]ве «Молодая гвардия» на стульях девушка пилит дрова. Редактор, в меховом жилете, говорит тихо, словно бережет теплое дыхание. Мороз, кажется, 24 градуса. Из форточек домов высунулись — вечером особенно заметно, — всюду трубы времянок, и белый дым, похожий на пар (дрова сырые), стелется переулком. От дыма что ли, но дома оказались вдруг очень плоскими, словно книги. Стоят тысячи унылых книг, которых никто читать не хочет, — таких вот по «Технике» сейчас в магазинах очень много, — и от злости из них идет п-а-р! Да-с. А в домах-то жизнь грозная и страшная, не дай господи.
14. [I]. Четверг, 15. Пятница.
Сильный мороз. Сижу в халате, двух жилетках, валенках — и холодно. Писать трудно. Сегодня, 15-го, получил в «Огоньке» 530 руб., сходил получил продовольствие по рейсовой карточке, замерз, проголодался, — и вернулся домой быстро. А дома тоже сидеть трудно, тем не менее сижу, идти не хочется, да и к кому? Вчера заходил Николай Владимирович, опять рассказывал о войне 14-го года, повторяясь, — я не перебивал его. Ему не хочется работать, — ездить далеко, а он и стар, и устал, и травмирован прошлым процессом, когда его обвинили на заводе во взяточничестве и таскали по судам года полтора. Взял в библиотеке хорошие книжки, читаю и с радостью жду 9—10 вечера, чтобы лечь в постель и читать в постели, только не могу придумать, чем бы утеплить руки и плечи, которые болят уже месяца четыре.
Получил письмо от Тамары. Узбекский Союз выдвигает мой роман на Сталинскую премию, а Издательство хочет выпустить «молнией».
В одном занятом нами теперь городе работал, при немцах, на заводе инженер. Наши пришли к инженеру: «Зачем работал?» — Тому и сказать нечего. Инженера взяли. Другой инженер, эстонец, был поумней. Он отвильнул от работы. Так его наши не берут: «Чем жил, что делал?».
Вся Москва в морозном инее и тумане. Ходил по метро, присматривался, как люди одеты — портфели на кожаных ремнях через плечо; женщина в ватных штанах и куртке хаки, повязана белым платком — и с перманентом; другая — в резиновых сапогах, третья — в меховых, в простых чулках и в туфлях уже кажется чудовищно соблазнительной, наверное. Видел, красноармейца в матерчатых, белых, [нрзб.] сапогах — наверное, такие заменяют валенки. Снизу, по эскалатору поднимались скуластые, широколицые мальчишки. Я подумал — природа их сделала широколицыми для того, чтобы показать, что у этой женщины много жира, — он был тогда так редок! Как и сейчас. Никому не в упрек, — но вот я, кажется, уже очень почтенный писатель, два месяца не ел масла, просто и не видал его.
16. [I]. Суббота.
Холод. Говорят — 33°. Вышел на часок, — в книжный магазин, купил что-то об Элладе, — замерз страшно. Сижу за столом. Ноги в меховом мешке из волчьей шкуры. Терпеть можно, но мерзнут пальцы. Хотел пойти в «Гудок» — холодно, отказался от этой мысли. Надо бы получить жалованье, гонорар, — но получек мало и, стало быть, торопиться нечего.