Вчера я подошел к апельсиновому дереву, и мне вспомнилось, что я здесь назвал Лилиан столетней старухой. С какой стати мне нужно было говорить ей это! Порой я замечаю, что мне хочется сделать себе больно. Ясно, что я и впредь пойду к апельсиновому дереву.
Желаю тебе счастливого Нового года! Всего самого лучшего!
Твой Мартин.
Сан-Пауло, 30/III-64
Дорогая Малль!
На время карнавала мы с Лилиан всегда уезжали из Буэнос-Айреса. В этом году я решил остаться. Мне захотелось посмотреть, как люди веселятся, как разгуливают с фонариками, которые изготовила своими скрюченными руками Лилиан. Я, конечно, знал, что это для меня значит, но хотел нарочно испытать себя, хотел испить эту боль до дна.
На вилле Баллестер я выдержал всего два дня. Потом меня стали одолевать кошмары. Мне казалось, даже средь белого дня, что слабоумная старая дева из Артиги ходит вокруг дома, заглядывает в окно и трогает двери. Иногда я слышал, как она смеется и веселится: я не мог раньше представить, что радость бывает жуткой. Я подумал, что, возможно, это из-за праха.
Приехал сюда и сразу понял, что должен был взять урну с собой. Мы были бы оба здесь, и никто бы не ждал меня дома. Прах! Иногда меня гнетет ужасное чувство, что я живого человека берег меньше, чем берегу теперь его тлен.
Ох, если бы я только знал, что меня погнало в Бразилию? Зачем я приехал сюда? Неужто лишь затем, чтобы увидеть, как миллионы людей живут подобно скотине, прозябают в нищете и бесправии?
В доме, который мы считали счастливым, проживала умалишенная! Не могу передать, что мы перечувствовали с Лилиан, когда нам сказали об этом. Это было столь парадоксально и вместе с тем так правдоподобно. Уже тогда. Сейчас это только правдоподобно. Думаю, что скоро я должен буду уехать отсюда. Может, уже завтра, потому что эта сумасшедшая из Артиги витает повсюду, где поют и где радуются. Это она меняет граммофонные пластинки и магнитофонные ленты, это она ищет в эфире самую разухабистую танцевальную музыку. Она бы не делала этого с таким старанием, с такой неотступностью и с таким упоением, если бы в живых была Лилиан и если бы я не видел той бедности, которую я здесь увидел.
У меня такое чувство, будто умалишенная живет в той же гостинице, что и я. В последнее время я начал бояться ее: идя навстречу, она ликует и смотрит на меня своими безумными глазами.
Всего, всего доброго!
Твой Мартин.
Вашингтон, 24/VI-64
Дорогая Малль!
В Аргентине я не оставил ее — мою Лилиан, то есть прах ее. И сам я не хотел оставаться там. Кочую с места на место, надеюсь изнурить свое воображение новыми впечатлениями. Удобство, хорошее здоровье, аппетит, чистота, забота о себе боже ты мой, как я сейчас боюсь всего этого.
Прах в урне лишен всего!
Я не могу без страдания утолить даже жажду. Всякий раз, когда я делаю глоток, я словно причиняю ей боль, будто что-то отрываю от нее. Хотя на свете столько свежей воды.
Не знаю, как ты относишься к моим сентиментальным исповедям. Порой меня охватывает страх, что ты считаешь меня притворщиком: тебе, как человеку, который знает меня больше других, может так показаться. Поэтому, дорогая Малль, я частенько думаю, что обязан объяснить тебе кое-что по одному очень деликатному делу. Вы с Лилиан были в свое время большие подруги, ты оставалась для нее единственным человеком, от которого у нее не было секретов. Да, и я знаю, что она говорила тебе о моих тогдашних отношениях с той девушкой.
Теперь бы мне хотелось, чтобы этого никогда не происходило.
Временами я пытаюсь оправдаться тем, что в той молодой деревенской девушке было нечто дьявольски привлекательное и что она сама просто льнула ко мне. Не я был соблазнителем: я угодил в ее сети, а не наоборот. Возможно, ты не поверишь мне, может, покачаешь головой и скажешь: «Они такие, эти мужчины — слабенькие, ни в чем не виноватые!»
Помню, что именно в этих вопросах твое чувство справедливости было особенно задето. Ты могла быть и резкой и ядовитой. Но как бы ты ни относилась сейчас к моим душевным страданиям, одно ты все же должна признать: я любил детей. И это не ложь, ты знаешь сама. Однажды я хвастался перед тобой, что хочу иметь их целую дюжину. Но единственный наш ребенок умер, а другие не появлялись. Как по-твоему, разве дом мой не остался тогда пустым?