Всего доброго!
Твой Мартин.
Буэнос Айрес, 4/II-63
Дорогая Малль!
За день до смерти Лилиан сказала мне: «Любимый Мартин, купи себе черный галстук, похорони меня, пышных церемоний не устраивай и не очень-то скорби обо мне».
Черный галстук я приобрел, поминки были более чем скромными, что касается глубины и продолжительности скорби, то я не знаю, думаю, что боль еще долго не отступит. Я старался и стараюсь учесть все пожелания покойной, исключая лишь одно, последнее и, быть может, самое важное: я не похоронил ее, как она того хотела, а кремировал.
Мы не раз говорили об этом. Вначале она сказала, что ей совершенно безразлично, что будет с ней после смерти. Но потом, когда она уже очень ослабела, у нее появились опасения: кремация, мол, не сочетается с ее верой. И только однажды согласилась, но тут же добавила: «Лишь в том случае, если я буду знать, что мой прах попадет на родину».
Она стремилась к своему ребенку.
Мы не знали, возможно ли это. Я и сейчас не знаю этого. Надо будет навести справки.
Теперь меня мучает, что я поступил против ее воли. Пытался по-всякому успокоить себя. Чаще всего оправдываюсь тем, что хоронят здесь отвратительно. Закапывают мелко, могила всего два-три фута глубиной, гроб — будто семя — засыпают слоем земли не толще самого гроба. Через несколько лет могилу разрывают, кости побольше вытаскиваются, очищаются спиртом и сжигаются.
Если есть родственники и если они пожелают, то могут взять прах домой, в противном случае пепел высыпают в общую кадушку.
Прах ее здесь, со мной. Так все же лучше. У меня возникает чувство, будто я еще не совсем потерял ее. Часто вижу ее во сне. Недавно мы с ней снова побывали в Нью-Йорке. Перешли улицу, только не с теневой стороны на солнечную, а наоборот. Проснулся, когда вошли в тень и Лилиан куда-то исчезла. Просыпаться всегда страшно: страшно было и тогда, когда сон был приятный, когда я склонял голову на ее молодую грудь. Открываешь глаза, и каждый раз хочется кричать.
Вместе с Лилиан умерла лучшая и светлая часть моей жизни.
Некоторые люди знают, что «дед-фонарник» остался одиноким. Они стараются всячески утешать меня. Мол, умирают и президенты, и миллиардеры. А мир живет, будто ничего и не случилось.
Подумать только: и они!
Да, я знаю, Лилиан не была ни президентом, ни миллиардером. Мне ясно и другое, что мир по-прежнему прекрасный, радостный, великодушный, жестокий, мелочный и бестактный.
Утрата затронула только меня, превратив мою прежнюю жизнь в прошлое. Поэтому-то я сознаю с такой ясностью, что время не останавливается и что жизнь идет дальше. Меня пытались этим утешить. Я — единственное ничтожное звено, которое еще соединяет Лилиан с жизнью. Детей у нас нет. И моя боль — это единственный след, который она оставила после себя. Жизнь больше ничего о ней не слышит, не видит и не знает, словно ее никогда и не было.
Как по-твоему, Малль, может ли сознание, что жизнь идет дальше, утешить меня?
Отношение мое к жизни и ее радостям изменилось. Перед тем как поселиться здесь, мы некоторое время жили в Артиге. Город был нам незнаком. Улица, народ и люди — все чужие. Почти по соседству с нами стоял особняк, откуда всегда доносились музыка и песни. Бравурные, оглушительные и бездумно радостные звуки. Они раздавались с утра и до вечера. Мы с Лилиан полагали, что там живут счастливые люди. Быть может, даже завидовали им, потому что у нас не было родины и в душе у нас поселилась скорбь.
Кто же эти счастливчики?
Наконец мы узнали истину.
Утром, когда родители уходили на работу, дома оставалась их единственная дочь. В ее распоряжении были радио, магнитофон и граммофон. Сама же она была слабоумная, полуидиотка.