— Бобы покупали мы все! — шептала Длинная. — И бог наказал нас всех, взяв моего мужа.
Эти несчастные невежды, неподвижно сидевшие на своих стульях, переглядывались между собой, а дон Сильвестро в это время посмеивался себе под нос. Потом послал за дядюшкой Крочифиссо, который пришел, пережевывая сухой каштан, потому что едва успел окончить обед, и глаза его блестели больше обычного.
Сначала он ничего не хотел слушать и говорил, что это его больше не касается и что это не его дело.
— Я точно низкая стена, к которой каждый прислоняется и устраивается как ему удобно, потому что я не умею говорить, как адвокат, и не умею доказывать. Все мое имущество, верно, пропало, но то, что причиняют мне, причиняют Иисусу, распятому на кресте. — И продолжал бормотать и ворчать себе под нос, прислонившись плечами к стене и спрятав руки в карманы; даже нельзя было разобрать, что он говорил, из-за каштана, который был у него во рту. Дон Сильвестро смочил потом рубаху, пока вбил ему в голову, что, в конце концов, семью Малаволья нельзя назвать мошенниками, если они хотят платить долг, и вдова отказывается от ипотеки. Малаволья готовы остаться в одной рубашке, чтобы не тягаться; но, если вы их припрете к стене, они тоже начнут посылать гербовые бумаги, и тогда пеняйте на себя! В конце концов, надо же иметь хоть немножко милосердия, чорт возьми! Хотите биться об заклад, что, если вы будете упираться ногами в землю, как мул, вы ничего не получите?
И дядюшка Крочифиссо тогда ответил:
— Когда ко мне подходят с такой стороны, я уж не знаю, что и сказать! — и обещал поговорить об этом с Пьедипапера. — Из дружбы я готов на всякую жертву!
Хозяин ’Нтони мог бы подтвердить, оказывал ли он разные услуги тому или другому, дружбы ради; и он поднес ему открытую табакерку, приласкал малютку и дал ей каштан.
— Дон Сильвестро знает мою слабость, я не умею сказать «нет»! Сегодня вечером поговорю с Пьедипапера и скажу ему, чтобы он подождал до пасхи, лишь бы кума Маруцца приложила к этому делу руку.
Кума Маруцца не знала, куда это ей нужно было приложить руку, и ответила, что готова сейчас же ее приложить.
— Так вы можете послать за теми бобами, которые просили у меня для посева, — сказал тогда дядюшка Крочифиссо дону Сильвестро, прежде чем уйти.
— Хорошо, хорошо! — ответил дон Сильвестро. — Я знаю, что для друзей у вас сердце широкое, как море.
Пьедипапера перед людьми не хотел и слушать об отсрочке, он и кричал, и рвал на себе волосы, — ведь его хотели раздеть до рубашки и оставить без куска хлеба на всю зиму, его и его жену Грацию, после того как его убедили купить долг Малаволья, и эти пятьсот лир, одна лучше другой, он вырвал у себя изо рта, чтобы дать их дядюшке Крочифиссо! Его жена Грация вытаращила глаза, бедняжка, потому что не знала, откуда он их взял, эти деньги, и хвалила Малаволья, которые были хорошие люди, и все на селе всегда знали их за честных людей. Теперь и дядюшка Крочифиссо принял сторону Малаволья.
— Они сказали, что уплатят, а если не смогут уплатить, отдадут вам дом. Кума Маруцца тоже приложит руку. Разве вы не знаете, что в нынешнее время, чтобы получить свое, надо итти на уступки?
Тогда Пьедипапера, вне себя от бешенства, накинул куртку и ушел с проклятиями: пусть дядюшка Крочифиссо и его собственная жена делают, как хотят, — с ним в доме никто не считается!
Плохой это был праздник рождества для семьи Малаволья; как раз в это время при рекрутском наборе и Лука вытянул жребий, маленький номер бедняги-неудачника, и пошел отбывать солдатчину без хныканья, как было в обычае. На этот раз ’Нтони, провожая брата в фуражке набекрень, так что могло казаться, будто он-то и уходит, говорил Луке, что все это пустяки, что ведь и он был в солдатах. В этот день шел дождь, и улица превратилась в сплошную лужу.
— Не надо меня провожать, — повторял матери Лука. — Ведь станция далеко. — И со своим узелком подмышкой остановился в дверях, глядя, как падал дождь на кизилевое дерево. Потом поцеловал руку деду и матери и обнял Мену и малышей.
Длинная видела, как он удаляется под зонтиком, в сопровождении всей родни, прыгая по камням улички, превратившейся в сплошную лужу; мальчуган, такой же рассудительный, как и его дед, засучил себе на галлерейке брюки, хотя ему и не придется в них больше щеголять, раз уж теперь его переоденут в солдатское.
«Он-то уж не станет просить в письме денег, когда будет там! — думал старик, — и, если бог пошлет ему долгие дни, он опять поставит на ноги дом у кизилевого дерева».
Но бог не послал ему долгих дней именно потому, что он был сделан из такого теста; и когда потом пришло известие, что он умер, у Длинной вонзился как будто терновый шип, что она отпустила его под дождем и не проводила на станцию.
— Мама, — сказал оборачиваясь назад Лука, потому что сердце его плакало, что он покидал ее на галлерейке такой тихой-тихой, как скорбящая мадонна. — Когда я буду возвращаться, я извещу вас заранее, и тогда вы все придете встречать меня на станцию. — И слова эти Маруцца не забыла, пока не закрылись ее глаза; и до этого самого дня носила она в сердце другой, крепко засевший терновый шип, что мальчуган ее не присутствовал на празднике, который устроили, когда снова спустили на море «Благодать», хотя тут была вся округа, и Барбара Цуппида вооружилась метлой, чтобы убрать стружки.
— Это я делаю из любви к вам, — сказала она ’Нтони, внуку ’Нтони-хозяина. — Потому что «Благодать» — ваша.
— С метлой в руке вы похожи на королеву! — ответил ’Нтони. — Во всей Трецце нет такой хорошей хозяйки, как вы!