Задумался вольный Тать, в бороду пальцы запустил, сказал:
— Знал я, что темнит Домыслав. Не жди от него иного. Догадывался, что войско норовит собрать тайком. Лишь не знал про Будимира и братьев. Это сила!.. — на Охнатия взглянул с благодарностью. — Крепко помогли риксу Капов и ты. Скажи, чем отплатить тебе за это?
— Миловал Бож малого человека. А малый человек ему за это рад был нужное слово принести. Говорят среди черни, как Тать пришёл к Келагасту. Это уже притча! Так, выходит, и я пришёл к тебе с правдой. И скажу твоими, Тать, словами из притчи: «Возьми к себе, господин. Отслужу, не пожалеешь!».
— Лукав! — усмехнулся Тать. — Знаешь, где старые речи ввернуть. Что ж! Нужен мне человек. Такой, как ты, нужен. Сметливый и речистый... Про тебя говорят, что зубы скалишь?
Охнатий кивнул.
Тогда дал ему Тать свейский кубок:
— Что скажешь про него?
Смерд руки о рубище отёр, бережно взял кубок. Со всех сторон осмотрел его, внутрь заглянул, поднёс к свету.
— Мудрён! Знатно выточен! — ногтем по краю кубка постучал. — Человеки разные! И лица разные у них. Одни добры, другие злы. Эти, что снизу, жестоки даже, но богаты. Смысл хорош: от богатств не прибудет доброты! А по злату будто птаха прошлась. Следы от лапок начертаны.
Вновь усмехнулся Тать:
— Человеки... По злату начертаны руны свейские. А в них речи заключены. Но кто знает, глянет на них и скажет, какие там кроются слова. Диво!
— Диво ли? — возразил чернь Охнатий. — Многие ведуны такое умеют. Но иначе, по бересте царапают и по кожам углём мажут. Я у Вещего берёст и кож много видел. Бережёт, никому не даёт в руки.
Вернул Охнатий кубок. Тать спросил:
— Что посадник новый, скажи?.. Чьим разумом жив?
— Этот крепок, не опойствует. И жив охонский посадник разумом риксовым. Но вольна Охона-весь! Трудно сладить с нею. И прежнего посадника помнят, потому на всякого нарочитого смотрят зло. И до Веселинова далеко... Ещё говорят, в ближних лесах появился свейский князь. Неразумен, дик. День и ночь ищет волчьи стаи, громко клянёт всадника скрытого облика и клянёт змея-Огневержца, низвергнутого с небес. Думали, от безумия всё, блажь. Ан нет! Живёт змей в болотах. И, должно, видел его свей!
Замолчали. Сидели друг против друга. Присматривался, приценивался к Охнатию Тать; наконец сказал:
— Кубок свейский я тебе неспроста показал. Через него тебе о готах скажу. Ведь знаешь, что свеи из Ландии и полуденные готы друг другу родня. От одного корня отошли, с одного древа плоды собирали, но листья их ветер в разные стороны разметал, годы разъединили племена. Так и живут они порознь, по всему свету ходят. А возле моря Понтийского на Данпе-реке крепнет род Германариха, которому прозванье — Могучий. Свеи зовут его Ёрмунрекком. Готы воинственны, злы, выносливы. С хорошим конунгом многие земли воевать могут. Да если ещё умножатся в числе. Поэтому, думаю, лишь до поры не вступают они в просторы антские, опасаются пока, времени ждут. И нужен мне теперь такой человек, чтобы к готам пошёл. Ты, Охнатий, сможешь?
— Отчего ж не суметь?
— Ладно! Ты войдёшь в земли их. Но не сланником войдёшь с похвалой-речами и щедрыми дарами, а войдёшь перехожим странником, чутким риксовым слухом, зорким оком. Выведаешь помыслы готские. О намерениях готских конунгов дознайся, а особо — что Германарих думает. Он из всех теперь самый крепкий, хотя стар. Первый из конунгов! И слово Германариха всегда на острие меча, ибо жаден он до битвы.
— Сделаю, как говоришь, — кивнул чернь Охнатий и улыбнулся, выказав белые крупные зубы.
— Вот и ладно!.. Но забудь отныне, человек, что ты ант из Веселинова. Ты должен стать готом. Ты — гот! Язык их и повадку, их обычай перейми. И подвигом прославься, любят таких. А конунги к себе приближают славных и богатых. Ты же не богат идёшь.
Голые ветви чахлых болотных берёз извивались, тянулись к серому небу, небу сырому, низкому. Мокрая береста скручивалась на деревцах в кольца, открывала свою тёмно-бурую изнанку. Круглые камни в зелёных пятнах лишайников едва проглядывали из-под мёртвой земли. Они шатались под ногами тяжёлого шлемоносца, и от этого под камнями хлюпала вода.