— Троих побратимов уже нет с нами, Хадгар. Они стали пищей Мунина. И нас будет Ворон клевать. Не прожить нам до весны в Ётунхейме.
— Стыдитесь, трусливые!.. — высмеял их гордый хёвдинг.
Однако продолжал Скегги-конунг:
— Ты знаешь, Хадгар, нашу верность в побратимстве. Ни один враг не видел свейской спины и свейского страха. Ни один из нас не познал отступничества и предательства. И желание одного побратима было желанием остальных. Но ты слишком увлёкся своим желанием и позабыл о наших. Ты, преследуя свою цель, хочешь свести наше вольное побратимство к покорности низкородного слуги, к безропотности раба. Ты забываешь, что мы тоже хёвдинги!
— Молчи, Скегги! — разозлился Хадгар. — Знаю, это ты подстрекаешь остальных. Через тебя возникает среди нас раздор...
— Пусть я! Но отступись от своей затеи. Неужели сам не видишь, что не суждена тебе власть над Лебедью. Не отдаст её Веселин. А ты теряешь разум! Со стороны это заметно.
— Молчи, Скегги! — теряя терпение, вскричал Хадгар, сжал кулаки; он побледнел, сдерживая ярость. — Не уступили мне Дейну добром — супругою, возьму её злом — челядинкою!
— Но Ётунхейм! — напомнили свей. — Никто не хочет погибать здесь. Подумай и о нас, побратим!
Ждали, что ответит Хадгар. Но он отвернулся, промолчал.
— Я ухожу в Ландию, — сказал Скегги. — Я не хочу, чтобы Мунин клевал мои останки.
Бросил ледяной взгляд, прошипел Хадгар:
— Если б не клятва побратимства, я задушил бы тебя!
— Мы не с тобой, Хадгар! — сказали Эйвинд и Торгейр. — Мы возвращаемся во фиорды. Ты же нам не побратим более. Делай что хочешь. Теряй свой разум! Мы так решили.
И другие конунги сказали то же. После этого встали все шестеро и, ничего не взяв, покинули стены сруба.
От края до края четыре дня конного пути. Такова вотчина Веселинова. Птице быстро пролететь, полозу всю жизнь ползти. А человек, с места не сходя, изумится: «Велика земля!». Так всякий скажет, кто далеко от порога своего не уходил. Но сядет человек в седло, доверится дороге и поймёт: «Не верно я жил! Мир свой очертил порогом: это я знаю, это моё! Остального не знал, остального боялся. Я думал прежде, что там только враг, там негде сесть, там негде спать, там холодно, потому что никогда не светит моё солнце. А оно, вижу теперь, светит для всех. И мир безграничен, он полон людей, которые думают так же, как я, так же любят своё солнце, так же берегут свой порог. И я, выходит, не лучше этих людей. Не зная чужого, я боялся его. И так всё. А мир необъятен!..». Но вскоре иное поймёт человек: «Для идущего не так уж и велик мир!» Привстанет в стременах, оглядится и скажет: «Здесь-то я бывал уже. Знакомые места. Нет, не велик мир!».
Птице день, полозу жизнь, человеку время!
До тридцати малых и больших весей объехал в полюдье Бож. И с последним обозом вернулся в Веселинов. Встречающая челядь обступила возки. Пересыпали в торбы зерно и муку, толокно и гречу, ячменный и ржаной солод, горох и сухари; несли в рогожках и корзинах солонину вяленую, тушки копчёные и рыбу сушёную — вешали в погребах под стропила, кое-что раскладывали на полочки. К груди прижав, головы сыра гатили. Меды не смешивали, составляли в чём есть; иноке — и пиво, и квас. Яблоки и вишни в бочата ссыпали, заливали паточной сытой, дополна заливали, в ледниках те бочата обкладывали льдом. Уносили ворохами меха и кожи, сгибались под тяжестью добротного полотна. За работой хвалили рикса:
— Богато в этот год полюдье! Удачно взял Бож. Ни Келагаст не брал столько, ни Тать. Смотри, как возки развалило!
— Глумов, говорят, мало нынче взял. И Мохонь — тоже.
— Говорят! А когда иное говорили? Домыслав-то как собирает! Всё больше бранью да угрозой. Да сечёт плетьми. А суд у Домыслава, сам знаешь, без крови редко обходится. Бож хитёр, словом судит и не обижает понапрасну чернь. Потому, видно, и удачлив. Ему без обмана отдают. А как иначе? Знают, надо давать.
— А Мохонь? Сащека-то плетьми не сечёт!
— Что Мохонь? Там же болота одни. Сащека и рад бы взять, да не с кого. А что добр Сащека, верно! Нашему риксу будто брат.