Речной бобёр был одним из их священных зверей. Они находили в нём сходство с человеком. Ещё бы! Разве бобры не строят хитроумных плотин, расчётливо не поддерживают воду в реках на нужном им уровне, не строят себе маленьких юрт с тайным выходом под воду, не ухаживают за своими бобрятами, как люди за детьми?
А когда бобёр свалит дерево, распилит его зубами на брёвнышки и, взвалив брёвнышко себе на плечо, шагает с ним к речке, поддерживая его одной «рукой», — разве тогда бобёр не похож как две капли воды на охотника, который тащит себе лес для костра?! Трубки в зубах нет — только и разницы.
Однако хоть и священное животное бобёр, но не бить их лесным людям было никак невозможно. Только у бобра есть «бобровая струя» — мускус, а пахучий, возбуждающий силы мускус необходим людям в их трудной лесной жизни. Воскури мускус — ароматный дым его прогонит злых духов из твоего больного тела, прогонит их из твоего жилища. Зашей кусочек бурой, высохшей «бобровой струи» в полу своей одежды — и будет везти тебе на охоте, потому что это талисман. Воскури мускус перед идолом — это угодно богам.
Так говорили шаманы. А они-то уж знают!
Бобры стали редки, стали пугливы, осторожны. Добывать их всё труднее и труднее. «Бобровая струя» ценилась всё дороже и дороже.
В 1927 году один добытый бобёр давал охотнику дохода — если перевести на деньги — рублей до восьмисот. И это один мешочек «бобровой струи», не считая шкурки.
Впрочем, шкурки бобровые ханты и манси никак не оценивали: бобровые шкурки шли у них в приклад (приношение, жертву) их главному богу — Торыму. И драгоценные пушные шкурки без пользы истлевали в лесу, развешанные у деревянных идолов.
Как же было не молчать про бобров?
Ханты и манси знали: проведают царские власти или купцы о бобрах — и очень скоро во всём краю не останется ни одного бобра. И лесные люди лишатся своего талисмана — «бобровой струи».
Крепко молчали ханты и манси, не выдали своей тайны русским властям.
Но от предприимчивых русских охотников, звероловов скрыть её не удалось им.
Васька-Ойка-Суд обнаружил в верховьях Конды двенадцать юрт русских промышленников, переселившихся туда ещё в 1914 году. Только один из этих охотников за двенадцать лет успел убить больше сотни бобров.
Неизвестно, сколько перебили остальные.
Русским охотникам отлично был известен давнишний закон, запрещающий бить бобров.
Но большой доход от каждого добытого бобра толкал на риск: игра стоила свеч.
Ханты и манси тут же на месте выменивали у русских «бобровую струю». А выделанные, выщипанные и раскроенные на воротники и шапки бобровые шкурки русские промышленники зимой контрабандой переправляли через Уральский хребет и сбывали спекулянтам.
В урмане не шумят. Люди, занимающиеся незаконными делами, всегда готовы убрать всякого, кто станет им поперёк дороги или может их выдать.
И мне было понятно, какому риску подвергался человек, взявший на себя смелость «выкопать» для государства живой клад драгоценной пушнины. Он мог погибнуть не только от холода, голода, от страшного физического истощения — мог и заблудиться, и пасть в схватке с опасными зверями, и утонуть в бурю в глухих, бездонных озерах. И ещё: рисковал получить пулю в спину из тёмной чащи леса.
В безлюдном урмане закон не страшен: пропал человек — поди разбери, как!
Васильев знал это. Но мужественно довёл своё дело до конца.
Собранных мною сведений о нём до моего прихода к нему в каяк вполне хватило бы на большой очерк о его открытии. Но для рассказа или повести мне необходимы были подробности — те мелкие, но точные подробности, которые делают рассказ живым и неповторимо своеобразным, описание ярким, увлекательным и достоверным.
Сообщить мне эти подробности мог только сам Васильев — мой Кожаный Чулок, герой моей будущей книжки.