- А, бумаж…
Он настороженно поднял палец, прижал его к губам и почти неслышно произнес: - Ш-ш-ш-ш!
Я извлек комочек фольги из нагрудного кармана и развернул ее. Чарли серьезно кивал головой, не издавая ни звука. Я передал ему записку, чтобы он ее прочитал; не говоря ни слова, он возвратил ее мне, дабы я внимательно с ней ознакомился, после чего я опять вернул записку ему, и он быстро ее сжег. Послание было написано по-японски. В переводе оно означало: «Соединенные в братстве безраздельны. Конец подобен началу. Строго соблюдайте этикет!»
Раздался телефонный звонок; Чарли заговорил в трубку серьезным и тихим голосом. Он закончил словами:
- Впустите его через несколько минут!
- Сюда идет Обсипрешексвизи. Он поедет с тобой в Иокогаму.
Я хотел было спросить, не соблаговолит ли он выразиться яснее, как вдруг резким движением он развернулся в кресле на сто восемьдесят градусов и сунул мне под нос фотографию:
- Ты ведь ее узнаешь? - И снова прижал палец к губам. - В следующий раз увидишь ее в Токио, скорее всего во внутреннем дворике императора. - С этими словами он нагнулся к нижнему ящику стола и достал из него конфетную коробку с этикеткой «Хопджес», - точно такими же в свое время торговали вразнос мы с Моной. Он осторожно открыл коробку и показал ее содержимое: поздравительная открытка на Валентинов день, локон - похоже, с головы Моны, миниатюрный кинжал с ручкой слоновой кости и обручальное кольцо. Я внимательно, не притрагиваясь к вещам, их обследовал. Чарли закрыл коробку и положил ее в ящик стола, затем подмигнул мне, отогнул лацкан жилета и произнес: «Огайо!» Я повторил за ним: «Огайо!»
Вдруг он опять развернулся в своем кресле и сунул мне под нос еще одну фотографию. С нее на меня смотрело другое лицо. Не Моны, а кого-то другого, сильно походившего на нее, неопределенного пола, с длинными, до плеч, волосами, как у индейцев. Поразительное и таинственное лицо, напоминающее лик Рембо - падшего ангела. Глядя на снимок, я испытывал какое-то неловкое чувство. Тем временем Чарли перевернул фото: на другой его стороне оказалось лицо Моны в японском наряде, с волосами, убранными на японский манер, и с глазами, слегка подведенными наискось; тяжелые веки придавали им вид двух темных прорезей. Несколько раз Чарли поворачивал фотографию то одной, то другой стороной. В благоговейном молчании. Однако, в чем заключается смысл этой церемонии, я уразуметь так и не смог.
В этот момент в комнату вошел служитель и объявил о прибытии Обсипрешексвизи. Он произнес имя как Обсикви. В комнату быстрой походкой вступил высокий худощавый мужчина: он сразу же подошел к Чарли и, обращаясь к нему как к мистеру президенту, разразился длинной тирадой по-польски. Я для него, похоже, не существовал вовсе. И хорошо, ибо я уже готов был допустить страшную бестактность, назвав его настоящим именем. Я уже радовался тому, как удачно все складывается, когда мой старый друг Стас (а это был именно он) закончил свою тираду столь же внезапно, как ее начал.
- Кто это?- спросил он коротко и оскорбительно, кивая на меня головой.
- Взгляни получше! - сказал Чарли. И подмигнул - сначала мне, а потом Стасу.
- А… это ты, - отозвался Стас, нехотя протягивая мне руку. - А какое отношение к делу имеет он?- спросил он, адресуя вопрос президенту.
- Это решать тебе, - коротко ответил Чарли.
- Гммм… - пробормотал Стас. - Он же ни на что не годен. Неудачник со стажем.
- Нам это известно, - сказал Чарли абсолютно невозмутимо, - но все-таки? - Он нажал еще раз на кнопку, и в кабинете появился еще один служитель. - Позаботьтесь, Грисуолд, чтобы этих джентльменов в целости и сохранности доставили в аэропорт! Возьмите мою машину! - Он поднялся и пожал нам руки. Теперь поведение Чарли точно отвечало манерам человека, занимающего столь высокое положение. Слов нет, настоящий президент нашей великой республики, и к тому же проницательный и способный президент! Когда мы дошли до порога, он прокричал нам вслед:
- Fratres semper!
Мы повернулись кругом и, отсалютовав на военный манер, повторили:
- Fratres semper!
Ни на самолете, ни внутри его огни не горели. Некоторое время мы хранили молчание. Наконец Стас разразился потоком речи по-польски. Она показалась мне странно знакомой, хотя, кроме слов пан и пани, я ничего разобрать не мог.
- Можно по-английски? - попросил я. - Ты же знаешь, я по-польски не говорю.
- А ты постарайся, - сказал он, - и польский вспомнишь.
Ты ведь на нем говорил когда-то. Нечего притворяться глухонемым! Польский язык - самый легкий на свете. - И он начал издавать шипящие и свистящие звуки, похожие на шипение змей в брачный сезон. - Чихни!… Хорошо! А теперь сверни свой язык назад, как ковер, и сглотни!… Хорошо! Видишь? Ничего сверхтрудного… А в основе всего шесть гласных, двенадцать согласных и пять дифтонгов. Когда сомневаешься в чем-то, плюйся и свисти! Никогда не открывай рот широко! На вдохе прижимай язык к сжатым губам! Вот так!… Говори быстро! Чем быстрее, тем лучше! И громче, словно собираешься петь. Вот так!… А теперь закрой небо и откашляйся!… Отлично! Ты быстро усваиваешь. Повторяй за мной и не заикайся! Ochizkishyi seiecsuhy plaifuejticko eicjcyciu. Превосходно! Знаешь, что это означает?… «Завтрак готов!»
От беглости моей польской речи я пришел в полный восторг. Мы обкатали несколько самых расхожих фраз типа: «Обед подан», «Вода горячая», «Дует сильный ветер», «Поддерживай огонь» и т. п. Речь легко ко мне возвращалась. Стас был прав: стоило сделать усилие, и слова оказывались на кончике языка.
- Куда мы сейчас летим? - спросил я по-польски ради разнообразия.
- Izn Yotzxkiueoeumasysi, - ответил он.
Мне казалось, я помнил даже это длинное слово. Странный язык - польский. Очень толковый, даже если приходится совершать акробатические упражнения языком. Но языку это полезно, придает упругости. Часок-другой речи на польском - и ты более чем готов к урокам японского.
- Что ты будешь делать, когда мы долетим? - Естественно, тоже на польском.
- Dmzybyisi uttituhy kidjeueycmayi, - сказал Стас. Что на нашем наречии означало - «не дрейфь!».
Потом он добавил еще несколько ругательств, которые я забыл.
- Держи язык за зубами и смотри в оба! Жди распоряжений!
За все время полета он ни разу не вспомнил о прошлом, о наших отроческих днях на Дриггс-авеню, или о своей добро-душной старой тетке, которая подкармливала нас продуктами со своего ледника. Она была таким милым существом, его тетя. И говорила по-польски, как пела. Стас ни на йоту не изменился. Такой же, как тогда, замкнутый, дерзкий, угрюмый и высокомерный. Я помнил страх и трепет, которые он наводил на меня в детстве, - выходя из себя, он превращался в сущего демона. И мог схватить нож или топор и молниеносно кинуться на кого угодно. Милым и щедрым я видел его лишь временами, особенно тогда, когда тетя посылала его за квашеной капустой. Мы щипали ее по дороге домой. Она была такая вкусная тогда, квашеная капуста! Поляки ужасно ее любили. Ее и жареные бананы. Хотя бананы были чересчур мягкие и приторные.
Мы шли на посадку. Впереди, должно быть, Иокогама. Я ни черта не видел, аэропорт обволакивала черная тьма.
И только теперь вдруг понял, что сижу в самолете один. Пошарил руками в темноте, но не нашел никого. Стаса со мной не было. Тихо позвал его, но не получил ответа. И тут я запаниковал. Пот полился с меня градом.
Когда я сходил вниз по трапу, навстречу мне ринулись двое япошек.
- Огайо! Огайо!- восклицали они.
- Огайо!- повторил я.
Мы уселись в коляски рикш и двинулись к городу. По пути электричества я не заметил - одни бумажные фонарики, как на празднике, аккуратные и ухоженные дома из бамбука, тротуары с деревянным настилом. Несколько раз мы проезжали по деревянным мостикам, в точности таким же, как на старинных гравюрах.
Когда мы вступили на территорию императорского дворца, уже светало.
Мне, наверное, следовало дрожать от восторга, но я был спокоен, собран, готов к любым неожиданностям. «Наверняка в лице микадо я встречу еще одного старого друга», -L говорил я сам себе, упоенный собственной мудростью.