А потом Метаксия сообщила ей, что во дворец возвращается василевс.
* Патрикий — знатный (греч.).
* Константинопольские бани к XV веку были почти полностью разрушены землетрясениями, завоеваниями и перестройками; что очень существенно, в ходе военных действий регулярно разрушались акведуки, снабжавшие город водой.
========== Глава 4 ==========
- Вот это император Иоанн* – приглядись получше, - прошептала Метаксия в волнении, показывая пальцем в сторону волнующейся группы придворных. Они с Желанью притаились за колонной и выглядывали оттуда, как две сестры.
Желань пригляделась и так и не поняла, где император, - эти люди казались ей живой выставкой драгоценностей, как наряжались великие бояре и князья и на Руси и к которым она привыкла; но знатных греков ей было очень страшно. На Руси всегда почитали жен, и даже в самой последней из холопок видели душу; а эти господа смотрят на всех рабов, а тем паче женского пола, как на скотину…
- Не вижу василевса, - прошептала славянка, изнемогая от волнения. Василевс со свитой прошел; его окружали грозные воины, закованные в железо с головы до ног. Такую стражу она еще не видела.
- Бессмертные*, - прошептала Метаксия. – Лучшие воины нашего императора!
Гречанка шагнула вперед и выдернула товарку за руку из-за колонны. – Идем, - прошептала она. И, к ужасу Желани, повела ее не прочь, в женские комнаты, а потащила вперед, следом за василевсом. У Желани подкосились ноги от испуга; но гречанка только повела головой, показав глазами в сторону. За императором валило множество людей – придворных и слуг, мужчин и женщин, которые громко смеялись и переговаривались.
- Все радуются, - прошептала среди общего шума Метаксия. – Наш отец приехал!
Желани послышалась в ее словах ядовитая насмешка. Она чуть было не спросила: за что Метаксия не любит императора; и едва удержала язык. Но тут люди, окружавшие Иоанна, расступились, и рабыня-славянка тоже увидела его.
Это был уже старый человек – в молодые годы, должно быть, красивый, как ангел: с голубыми глазами, с аккуратной светлой бородкой и длинными светлыми волосами с проседью, точно серебро с золотом. Император был одет в позолоченный доспех – и кроткое лицо василевса казалось утомленным, точно доспех тяготил его. Иоанна держали под руки два безбородых человека. Здесь мужчины ходили и с бородами, по православному обычаю, и с гладкими лицами; но эти прислужники чем-то удивили Желань - может быть, своим одутловатым, безразличным видом, несмотря на то, что они сопровождали и поддерживали священную особу. Они были как светильники, которые задули прежде срока.
Метаксия улыбнулась, увидев, на что устремлен взгляд рабыни.
- Евнухи, - прошептала она. – Эти двое никогда не были мужчинами.
Она взяла свою наперсницу под руку, и они улыбнулись друг другу, поняв одна другую без слов. Женщину куда труднее, почти невозможно лишить женского естества.
Потом Желань увидела, как греки расступаются, пропуская к императору других смуглых и черных южан; но одетых иначе, нежели ромеи, - в высоких драгоценных шапках, больших, словно надутые золотые шары, и длинных и тяжелых черных бархатных платьях.
- Итальянцы… Католики, - прошептала Метаксия со странным отвращением; и сама Желань ощутила такое же необъяснимое отвращение. – Идем, - резко сказала гречанка, и они наконец пошли прочь, проталкиваясь через толпу, в которой никому не было дела до положения двух этих женщин. Только выйдя в коридор, Желань ощутила, какой спертый был в зале воздух, - запах людей чуждых друг другу кровей, как звериный, оскорблял нюх…
Сегодня Метаксия вытащила ее из кельи почти силой, сказав, что ей хочется посмотреть на императора; Желань не посмела спорить, а Метаксия, по-видимому, нуждалась в женской поддержке, в какой пленная славянка не могла ей отказать.
Они вернулись в гинекей, и тут дорогу им заступил тот самый темнолицый страж, который сквозь пальцы посмотрел на выход женщин, спешивших приветствовать императора. Он о чем-то спросил Метаксию – и гречанка, сложив руки на груди, ответила гордо и гневно; и даже кивнула покрытой покрывалом головой в сторону, приказывая стражнику отойти. Тот со злостью посмотрел на славянку – и дал обеим дорогу. Желань вдруг подумала, что до сих пор не знает, на каком положении здесь ее прислужница и спутница.
Они вернулись в комнату, и гречанка с радостным и усталым вздохом бросилась на шелковые подушки, раскиданные по полу. – С тобой мне позволено ходить куда угодно, - прошептала она. – Иногда так хорошо быть рабыней, тенью человека, которую никто не замечает!
Желань покраснела от гнева; но Метаксии, конечно, не было дела до ее чувств.
Они сделались странными товарками – одна выручала другую; только одна знала все, а другая ничего…
- Можно ли мне иногда ходить одной? Здесь, между комнатами для женщин? – спросила Желань, совладав со своим гневом, ни в какую минуту не приличествующим рабыне. Гречанка ласково и снисходительно улыбнулась.
- Выйди, если хочешь, - только тебе некуда пойти: никто из благородных жен тебя не примет, а с мужчинами говорить нельзя, - ответила она.
Потом Метаксия встала с подушек и, подойдя к Желани, пожала ей руки, посмотрев в печальные карие глаза. Она тоже погрустнела.
- Не думай, что сможешь сбежать, - это место, откуда никто из нас не может сбежать; и сам император…
Она покачала головой. Императора теснили многие враги, и враги подрывали стены города, который давно уже не был так неприступен, как гласили легенды. Вся империя, поглощаемая турками, сходилась, сужалась к Константинополю…
Пленной московитке все это рассказала Метаксия, болтавшая с нею от безделья – или из непонятного умысла.
- Почему ты так много говоришь со мной? – вдруг, не утерпев, спросила Желань. – Ведь я для тебя только раба?
Она расплела волосы, вернувшись в келью; и теперь опять бездумно заплетала их в косу.
Метаксия прямо посмотрела славянке в глаза.
- Ты мне нравишься, - сказала она. – Ты дикая и чистая.
Она вдруг вздохнула.
- Таковы когда-то были мы… эллины, народ моря…
Вдруг ее гибкая и сильная фигура словно опростилась, освободилась от тяжелых украшений - и от слов Метаксии, как от всего ее города, снова повеяло древностью: седой стариной, какой не помнили даже пращуры Желани. Стариной, рассыпавшейся в прах еще до рождения Руси.
Желань откинула за спину наспех заплетенную косу, покрыла волосы шелковой тканью и, придерживая накидку одной рукой, тронула дверь. Она думала, что Метаксия остановит ее, - но та не сказала ни слова. Славянка тихо вышла.
Она очень робела вначале – но потом, перекрестившись, взбодрилась и двинулась по коридору уже смелее. Ей никого не попадалось. Только мрамор и золото стен, тускло отражающее и преображающее ее саму, - такими преображенными в золоте, должно быть, видели себя цари ромеев.
Желань слышала от Метаксии - и видела уже и собственными глазами, что золото Большого дворца собрано в самых лучших палатах, для приема избранных гостей, а в прочих местах - пустота и тлен: убогая пышность, которая только и осталась нынешним императорам. Иоанн Палеолог был даже бездетен, несмотря на то, что уже трижды овдовел…
Московитка шла и шла, трогая холодное золото, - потом в глазах у нее мелькнула человеческая фигура… Желань вскинула голову. Мужчина? Нет, отрок - и, конечно, скопец: только таких слуг и допускали на женскую половину. Юноша брел куда-то из комнаты в комнату.
- Стой! – воскликнула Желань; хотя никак не могла ему приказывать; и не могла ожидать, что он поймет. Но отрок понял и остановился.
А когда наложница патрикия Нотараса узнала этого безбородого, сердце у нее облилось кровью.
- Господи, - прошептала она, крестясь. – Что же они с тобой сделали?..
Отрок, которого мать когда-то, припадая к нему в отчаянии, называла красной девицей, стоял и неподвижно смотрел на Желань: смотрел с какой-то ненавистью. Все же она решилась приблизиться к нему и тронуть за плечо. Он вздрогнул, но остался на месте.