- Пошто убила меня? – прошептала мать.
В ответ на стоны славянки в келье раздались тихие шаги. Неся свет, вошла женщина… но не мать, не сестра.
Чужачка. Враг.
Метаксия опустилась подле нее на колени и, нахмурив тонкие черные брови, вылила себе на ладонь какую-то жидкость из маленького сосуда. Желань очнулась от резкого запаха душистого масла – и очнулась достаточно, чтобы понять, что обнажена.
- Ш-ш, - шепнула гречанка, когда Желань встрепенулась.
Она растерла пленнице виски и лоб своим маслом, так что та вся затрепетала от холодной свежести. Метаксия улыбнулась, когда взор славянки прояснел.
- Встань, я перестелю тебе постель, - приказала она.
Желань послушно встала и пустила гречанку к своему ложу; и тогда только поняла, что отравительница говорит по-русски.
- Ты говоришь по-нашему! - воскликнула рабыня. - Что же ты это таила?
Метаксия оглянулась на нее через плечо, но ничего не ответила. Она молча переменила испятнанные простыни; в свете лампадки Желань видела, что в черных волосах гречанки, над низким лбом, несмотря на ночной час, блестят жемчужные нити, а на правой руке золотое с чернью запястье — словно та и не ложилась.
Метаксия надела на славянку новую рубашку, с вышитым низом и рукавами, и жестом пригласила снова лечь. Та села на постель, не спуская с нее глаз.
- Хочешь пить? - спросила отравительница: снова по-русски, правильно, хотя и заметно коверкая слова. Желань молча кивнула.
Метаксия поднесла ей вина напополам с водой, и пленница-московитка выпила все. Потом тронула гречанку за руку, за длинный узкий рукав; прислужница тотчас села у ее ног, как будто ожидала этого.
Желань долго смотрела в ее насурьмленные серые глаза. Конечно, эту женщину нельзя было даже упрекнуть за подлость — гречины все таковы…
Рабыня сдвинула ноги; у нее что-то сжалось внутри в комок, захотелось разразиться слезами — но она не могла перед чужачкой.
- Я христианка, - наконец прошептала Желань, качая темно-русой головой, - я так не могу…
Метаксия опять улыбнулась. Гречанка была хороша собой - но рот слишком твердый, великоватый.
- И я христианка, - ответила прислужница, показав на свой крест. Помолчала и прибавила, понизив голос:
- И он христианин…
Теплые ладони дружески сжали руки славянки. Желань сидела не отвечая, будто окаменев и онемев сразу. Что можно втолковать женщине, которая так говорит - и так делает?
Метаксия, поднявшись с колен, села с нею рядом и пригладила ее волосы. Теперь она смотрела в глаза рабыне серьезно и сочувственно.
- Я такая же, как ты, - проговорила гречанка. - Тебе нужно смириться. Иначе ты себя убьешь.
Желань поникла головою, не размыкая уст. “Я себя уже убила”, - подумала она.
- Человек, который к тебе ходит, которому ты отдана, очень важный господин — и падок на женщин, - без всякого смущения продолжала Метаксия. - Если ты будешь умна, у тебя будет счастливая судьба. Он добрый хозяин и хороший любовник.
Желань вся зарделась; зубы и ноги у нее свело от стыда.
- Кто он такой? Тебя он покинул, Метаксия? - прошептала славянка.
- Патрикий* Фома Нотарас, - ответила Метаксия, так ничего и не сказав о себе. - Твой господин… царев муж, как говорят у вас в Московии. Ты должна радоваться, что попала к нему.
Вдруг Желань ощутила душную ненависть к женщине, которая так хорошо говорила на ее языке - и так искусно на ее же языке убеждала полонянку предать свою отчизну и веру.
- Уходи! Уходи! - воскликнула рабыня. - Ты не лучше его!
Метаксия усмехнулась крупным твердым ртом; потом встала и, не поклонившись, вышла вон.
Желань заплакала — тихо, безнадежно. Ей вдруг подумалось, что слова служительницы могли быть ложью с начала до конца. Здесь нельзя верить никому.
Наутро Метаксия явилась как ни в чем не бывало — подняла славянку с постели и повела мыться.
- Тебе повезло, - вдруг сказала она в бане, обливая ее из кувшина. - Во всем городе почти не осталось воды. Мы же здесь ходим чистыми, слава Богу и императору.
Желань изумилась. Она видела, как вода в купальне сбегает по хитро устроенным мраморным трубам, - и подумала, что, наверное, таких бань в Константинополе мало сохранилось, как и дворцов.*
- Это дворец императора? - спросила славянка.
- Да, василевса, - холодно ответила служительница. - Большой дворец. Но великого василевса сейчас нет в столице.
Желань вспомнила, как ей представилось, в минутном помрачении, что человек, который вошел к ней, и есть царь ромеев… Но такого, конечно, не может быть. И сколько же здесь придворных, слуг, рабов — огромный дворец казался пустым, но в складках стенных занавесей, за порфировыми колоннами, когда они шли, звучали шепотки, багряные ковры глушили множество шагов…
- А патрикий придет сегодня? - испуганно спросила славянка. Метаксия хмыкнула.
- Как пожелает, - ответила она, заканчивая укладывать теперешней госпоже волосы. - Я не знаю.
Они вернулись в келью Желани, где вместе позавтракали, финиками и какими-то другими нежными фруктами, имен которых славянка не знала, запив их пряным вином. А потом Метаксия сразу перешла на греческую речь, как будто ни слова не знала на языке московитов. Желань поняла, что, должно быть, служительнице велено обучить ее греческому языку, и не противилась. Что пользы?
Страшные глаза матери виделись ей только тогда, когда она смыкала веки… А спать ей совсем не давали. Патрикий Фома Нотарас пришел к своей рабыне при свете дня.
Желань больше не пряталась и не боролась с ним — и белокурый патрикий остался доволен. Он, однако, теперь не пытался с ней говорить, а сразу сел на ее ложе и взял наложницу себе на колени. От него пахло разными благовониями; дорогой атлас одежды, уложенной складками, поскрипывал, когда он устраивался со славянкой на постели.
Желань хотела отвернуть лицо, но грек с неожиданной силой поймал ее подбородок и прижался к губам долгим поцелуем. Потом спустил с плеч платье и принялся ласкать и целовать ее тело. Пленница млела от страха и томления.
Потом в воздухе кельи разлился аромат оливкового масла: так пахло в греческих рядах на торжище в Москве. Ромей принес с собой кувшинчик масла, как его коварная помощница, - но употребил это масло таким образом, что Желань помертвела от унижения. Любовник, улыбаясь, не спеша умастил этим маслом ее и себя - а потом обнял наложницу и сочетался с нею. Принимая его власть, славянка обхватила своего господина за шею и приникла к нему; его руки качали ее, как неусыпные волны, омывающие Город. Теперь она не испытывала боли, а только сладострастие. И ее все сильней подмывало чувство, что есть еще лучшая, большая услада; что ей ее не дали…
Она изумленно ахнула. Посмотрев в глаза ромея — серые глаза, с ласковым и знающим прищуром - Желань испугалась себя, а не его. Она думала прежде, что крепка, - а оказалось, что ее даже толкать не надо, чтобы она упала в яму!..
- Господи, какой грех, - прошептала она.
Фома Нотарас погладил ее по щеке и что-то с улыбкой сказал. Он ей польстил. А потом снял с себя золотую цепь и повесил рабыне на шею; от нежданной тяжести она согнулась перед ним, точно всецело покоряясь, - чем патрикий остался еще более доволен, чем ее постелью.
Он ушел — а Желань, оглаживая драгоценный подарок, подумала со страхом: что будет, если она понесет от этого грека, с которым двух слов не может сказать и который может распоряжаться ею, как вещью?
Но это не ей решать. Бог управит — больше некому!
Потом на два дня ее оставили одну — но неизменная Метаксия, державшая нос по ветру, опять сменила холодность на ласковость; и даже вывела пленницу погулять. Вернее сказать — посидеть на солнце, на террасе. Но рабыня была очень рада. Хотя долго пробыть на солнце ей не дали — чтобы белую кожу не испортить…
Потом хозяин провел с наложницей еще одну ночь, ночь ласк, хотя и в этот раз почти ничего не говорил и не остался с нею спать. Но теперь Желань ощутила, что падает в яму безудержно, безвозвратно…